вокруг нас кружили: только мы раскинем стойбище, они уже тут как тут и сразу начинали бурить. И, как только начинали бурить, сразу натыкались на нефть. А как только натыкались на нефть, сразу прогоняли нас в другое место. Мы были для них вроде волшебной лозы — даром что живые люди, — чтоб отыскивать им нефть. У нас ведь от рождения чутье на эту самую нефть, вот нефтяные фирмы со всего света за нами и охотились. Мы все время кочевали. Попробуй тут воспитай ребенка — ни шиша у тебя не получится. Я, пожалуй, никогда в одном месте больше недели и не жил.
Геологи помнились ему с самых первых младенческих лет.
— Только, бывало, родится новый Белый Овсюг, — продолжал он, — нефтяные акции на бирже враз дорожают. И вот вскорости за нами повсюду стали таскаться ихние буровики со своим снаряжением, чтобы, значит, опередить друг друга, как только мы выберем место для стойбища. А нефтяные фирмы все время объединялись — им ведь было выгодно отряжать за нами поменьше людей, — да толпа-то вокруг нас все равно росла. Нам даже ночью не давали спокойно поспать. Только мы остановимся, останавливались и они. А когда мы сворачивали стойбище, они тащились за нами следом со всеми бульдозерами, буровыми вышками, походными кухнями да вспомогательными движками. И превратились мы в бродячих подсобников бизнесу, так что многие отели, даже из самых шикарных, стали присылать нам приглашения, чтоб мы, значит, оживляли у них в городах деловую жизнь. Ихние предложения сулили нам райскую благодать, да оказывались потом липой, потому что мы были индейцы, а индейцам в шикарные отели вход заказан. Расовые предрассудки страшная штука, Йоссариан. Страшней войны. Ты только подумай, как страшно, когда мирного и приличного индейца не отличают от желторотого китаезы, бледнозадого итальяшки или черномазого негритоса! — Вождь Белый Овсюг с мрачным осуждением покачал головой. — И вот, Йоссариан, вскорости мы подошли к началу конца — да иначе-то и быть не могло. Им, значит, взбрело в голову преследовать нас впереди. Они норовили угадать, где мы раскинем стойбище, чтобы начать бурить, пока нас нет, и мы уж нигде не могли остановиться. Только нам, бывало, захочется отдохнуть, а они уже тут как тут и гонят нас прочь. У них прорезалась такая вера в наше чутье, что они гнали нас еще до ихней проверки, есть ли под нашей палаткой нефть. А мы так устали, что даже не всполошились, когда попали в последнюю передрягу. Однажды поутру они окружили нас кольцом, чтобы прогнать, куда бы мы, бедолаги, ни двинулись. Они отовсюду зорко следили за нами, будто индейцы перед атакой. Это был конец. Мы не могли остаться на месте, потому что нас гнали прочь. И не могли сдвинуться с места, потому что нас везде ждали, чтобы прогнать. Только война спасла мне жизнь. Она разразилась в последнюю секунду. Власти вызволили меня повесткой из этого гиблого кольца и отправили на призывной пункт в Колорадо. Вот почему я остался жив — один-единственный из всей нашей семьи.
Йоссариан знал, что все это выдумки, но не перебивал Белого Овсюга, который навеки, как он сказал, потерял из виду родителей. Да не очень, впрочем, огорчился, потому что они были его родителями только по их собственным словам, а врали ему так часто, что и об этом вполне могли наврать. Зато про судьбу двоюродных братьев и сестер он знал гораздо лучше — они прорвались обманным маневром на север и забрели по ошибке в Канаду. Когда им захотелось вернуться, их задержали на границе американские иммиграционные власти. Им не разрешили жить в Штатах на том основании, что они красные.
Шутка получилась остренькая, но доктору Дейнике было не до смеха — и он ни разу не улыбнулся, пока Йоссариан, после следующего боевого вылета, опять не попросил его об освобождении от полетов. Тут доктор Дейника мимолетно усмехнулся и начал бубнить, как обычно, про собственные беды, среди которых первое место занимал Вождь Белый Овсюг, пристававший к нему с предложением померяться силами в индейской борьбе, а последнее — Йоссариан, опсихевший, как считал доктор Дейника, до потери сознания.
— Ты напрасно теряешь время, — сказал он.
— Неужели тебе трудно освободить от полетов психа?
— Почему же трудно? Я просто обязан это сделать. Такова инструкция.
— Так освободи меня. Я же псих. Спроси хоть у Клевинджера.
— А где он, твой Клевинджер?
— Да спроси кого угодно. Все они скажут, что я законченный псих.
— Так они сами психи.
— А почему ж ты не освобождаешь их от полетов?
— А почему они меня об этом не просят?
— Потому что психи, вот почему.
— Правильно, психи. И поэтому не им решать, псих ты или нет. Согласен?
Йоссариан пытливо посмотрел на доктора Дейнику и попытался начать с другого конца.
— Ну а Орр — псих? — спросил он.
— Разумеется, псих, — ответил доктор Дейника.
— И ты можешь освободить его от полетов?
— Разумеется, могу. Но он сам должен меня об этом попросить.
— Так почему ж он не просит?
— А потому что псих. Его ведь уже несколько раз сбивали, а он продолжает летать. Стопроцентный псих. Разумеется, я могу освободить его от полетов. Но он сам должен меня об этом попросить. Такова инструкция.
— Значит, по инструкции ты можешь его освободить?
— Не только могу, но просто обязан.
— И ты освободишь его?
— Нет. Не получится.
— А что, есть какая-нибудь закавыка?
— Да уж не без этого. Поправка-22. «Всякий, кто хочет уклониться от выполнения боевого задания, нормален», — процитировал на память доктор Дейника.
Была только одна закавыка — Поправка-22, — но этого вполне хватало, потому что человек, озабоченный своим спасением перед лицом реальной и неминуемой опасности, считался нормальным. Орр летал, потому что был псих, а будучи нормальным, отказался бы от полетов — чтоб его обязали летать, как всякого нормального пилота, по долгу воинской службы. Летая, он проявлял себя психом и получал право не летать, но, реализуя это право, становился нормальным и отказаться от полетов не мог. Пораженный всеобъемлющей простотой Поправки-22, Йоссариан уважительно присвистнул.
— Да, поправочка что надо, — сказал он.
— Лучше не придумаешь, — подтвердил доктор Дейника.
Поправка-22, эллиптически замкнутая на себя — по образцу планетарной — система с нерасторжимо сбалансированными парами, была неумолимо логичной и абсолютно самодостаточной. Ее бесподобное совершенство казалось Йоссариану таким же устрашающе законченным, как совершенная бесподобность современного искусства, а современное искусство казалось ему порой таким же сомнительным, как темнота в глазах у Эпплби, про которую толковал ему Орр. Орр уверял его, что у Эпплби темно в глазах.
— Неужели не замечал? — сказал Орр, когда Йоссариан подрался в офицерском клубе с Эпплби. — Точно тебе говорю: у него темно в глазах, только сам он про это не знает. А настоящего-то мира и не видит.
— Как же он может не знать? — удивился Йоссариан.
— А как он может узнать? — с нарочитым терпением переспросил Орр. — Ну как он увидит, что у него темно в глазах, если у него темно в глазах?
Это выглядело ничуть не бессмысленней, чем все остальное вокруг, и Йоссариан решил поверить Орру на слово — тем более что тот вырос в темной глухомани далеко от Нью-Йорка и знал о первобытной жизни с ее первозданной темнотой куда больше Йоссариана, а главное, никогда не врал ему про что-нибудь важное, как делали все йоссарианские свояки и кровные родственники, учителя и духовные наставники, приятели, соседи, газетчики и правители. Йоссариан внимательно обдумал сообщение Орра, а дня через два поделился своим секретом с Эпплби — просто чтобы сделать доброе дело.
— Эпплби, у тебя в глазах темно, — доброжелательно шепнул он, когда они столкнулись возле парашютной палатки перед плевым налетом на Парму.
— Чего-чего? — вскинулся Эпплби, подозревая подвох, потому что Йоссариан давно уже с ним не разговаривал.
