Поправка-22

идиотскую наживку можно поймать какую-нибудь рыбину, то Орр ее, безусловно, поймает, и если он решит поймать треску, то поймает именно треску, пусть даже до сих пор никому ее здесь изловить не удавалось. Йоссариан разогрел на печке еще одну банку консервированного супа и снова выхлебал суп сам. Когда поблизости хлопала дверца автомобиля, он с широкой улыбкой поворачивал голову ко входу в палатку и старался услышать шорох приближающихся шагов. Он был уверен, что Орр может явиться в любое мгновение: войдет этакий щекастый гномик с крупными, как у зайца, зубами и огромными, влажно сияющими то ли от счастья, то ли от дождика глазами, похожий на веселого торговца устрицами из Новой Англии, — желтая клеенчатая шляпа, громадный, размеров на десять больше, чем ему нужно, дождевик, а в руке зажата, на радость и удивление Йоссариану, гигантская снулая треска, которую ему удалось выловить по дороге к спасению.

Но Орр не явился.

Глава двадцать девятая ДОЛБИНГ

На следующий день никаких известий об Орре тоже не поступило, и сержант Уиткум, проявив похвальную расторопность, записал в свой блокнот напоминание самому себе послать, когда истекут контрольные девять суток, официальное письмо за подписью полковника Кошкарта ближайшим родственникам пропавшего без вести Орра. Между тем одно известие, хотя и не об Орре, они из штаба армии все же получили, и Йоссариан прочитал его у палатки КП под угрюмый гомон ничего не понимающих офицеров и солдат, столпившихся, кто в шортах, а кто просто в плавках, возле доски приказов. Подойдя поближе, Йоссариан услышал слова Обжоры Джо, обращенные, как он понял, к Белому Овсюгу.

— А чем, интересно, отличается ЭТО воскресенье от всех других? — сварливо допытывался Обжора Джо. — Почему, собственно, нам объявляют, что у нас не будет марш-парада именно в ЭТО воскресенье, если его не бывает никогда?

Йоссариан протолкался к доске приказов и, прочитав немногословное объявление, испустил мучительно протяжный, длившийся чуть ли не целую минуту, стон. Объявление гласило:

ПО НЕ ЗАВИСЯЩИМ ОТ МЕНЯ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ МАРШ-ПАРАД В ЭТО ВОСКРЕСЕНЬЕ НЕ СОСТОИТСЯ.

ПОЛКОВНИК ШАЙСКОПФ

Доббз оказался прав: в действующую армию решено было отправить всех военнослужащих, даже бывшего лейтенанта, а ныне полковника Шайскопфа, который противился этому изо всех своих сил и явился к генералу Долбингу с докладом о прибытии в самом мрачном расположении духа.

Генерал Долбинг выслушал доклад, лучезарно улыбаясь, и сказал, что очень рад новому полковнику. Теперь, на его взгляд, он имел право добиваться пополнения своего штата двумя добавочными майорами, четырьмя добавочными капитанами, шестнадцатью добавочными лейтенантами и бесчисленным множеством добавочных писарей, письменных столов, сейфов, автомобилей и прочего насущного инвентаря, что должно было неимоверно повысить его престиж и убойную силу, потребную для решающего сражения с генералом Дридлом. У него в распоряжении было теперь два полковника, а у генерала Дридла — всего пять, причем четверо из них командовали полками и, значит, не могли, по занятости, бороться с полковниками генерала Долбинга. Без всяких ухищрений генерал Долбинг получил возможность удвоить свою дружину. Да и пил теперь генерал Дридл все больше. Короче, генерал Долбинг с бодрой уверенностью смотрел вперед и встретил нового полковника ослепительной улыбкой.

В серьезных делах генерал Д. Д. Долбинг был, как он обычно говаривал, когда собирался публично обругать своих товарищей по оружию, сугубым реалистом. Пятидесятитрехлетний, розовощекий и статный, он держался с небрежной непринужденностью и носил сшитую на заказ форму. Слегка близорукий, серебристо-седой, проницательно восприимчивый и утонченно фальшивый, с тонкими, но выпяченными вперед чувственными губами, он чутко подмечал любые человеческие слабости, кроме своих собственных, и почитал всех людей, за исключением себя самого, смехотворно недальновидными. Мельчайшие детали стиля и вкуса приобретали в глазах генерала Долбинга величайшее значение. Незначительных событий, по его мнению, на свете не существовало, а будущие неизменно преображались у него в предстоящие. Он не объявлял приказов, имеющих целью повысить его авторитет и натолкнуть окружающих на мысль о необходимости расширить его полномочия, вплоть до руководства боевыми операциями, — он составлял реляции. А реляции всех других офицеров оказывались, на его взгляд, ходульными, напыщенными или двусмысленными. Чужие ошибки он всегда именовал прискорбными, про инструкции говорил, что их следует принимать к исполнению, а про собственные сведения утверждал, что они суть безусловно достоверные. Под давлением обстоятельств ему часто приходилось упоминать о посягательстве на его прерогативы, хотя делал он это исключительно по велению возложенного на него долга, и не устно, а непременно изустно, постоянно помня при этом, что ни белого, ни черного цвета в природе не существует, и обильно цитируя Платона, Ницше, Монтеня, Теодора Рузвельта, маркиза де Сада и Уоррена Гардинга. Новый слушатель вроде полковника Шайскопфа был воистину счастливой находкой для генерала Долбинга, который получил великолепную возможность излить на него вдохновенные потоки искрометных эпиграмм и остроумных каламбуров, тонких намеков и глубоких суждений, изысканных умолчаний, язвительных замечаний и клеветнических утверждений. Любезно улыбаясь, он сразу же принялся знакомить полковника Шайскопфа с его новым окружением.

— Мои недостатки, — добродушно, но внимательно следя за реакцией слушателя, начал генерал Долбинг, — суть мои же пресуществленные достоинства.

Полковник Шайскопф даже не усмехнулся, и это поставило генерала Долбинга в тупик. Тяжелые предчувствия омрачили его радость. Он начал с одного из своих блистательнейших, неоднократно проверенных на практике парадоксов, но полковник Шайскопф выслушал его с абсолютно непроницаемым лицом, которое вдруг напомнило ему — как по фактуре, так и по цвету — желтоватый пористый ластик для мягкого карандаша. Возможно, он просто еще не обвыкся в новой обстановке после долгого пути, утешил себя генерал Долбинг. Он относился к своим подчиненным, будь то солдаты или офицеры, с покровительственной снисходительностью, утверждая, что если они сделают хотя бы один шаг ему навстречу, то остальную часть пути он одолеет сам; но никто пока не сделал этого шага, саркастически усмехаясь, добавлял он. Генерал Долбинг считал себя утонченным интеллектуалом и, когда люди с ним не соглашались, призывал их к объективности.

Памятуя, что надо быть объективным, он ободряюще глянул на полковника Шайскопфа и, великодушно простив его, продолжил свои наставления.

— Вы прибыли как раз вовремя, Шайскопф, — сказал он. — Наше летнее наступление захлебнулось из-за плохого руководства, и мне катастрофически не хватало мужественного, опытного и думающего офицера, вроде вас, чтобы помочь нам в составлении реляции, которая, как мы надеемся, убедит людей, что наше подразделение не жалело усилий для достижения победы. Вам, надо полагать, неоднократно приходилось писать реляции, не так ли?

— Я военный, а не писатель, — угрюмо обронил полковник Шайскопф.

— Пусть это вас не беспокоит, — беззаботно махнув рукой, сказал генерал Долбинг. — Поручите работу кому-нибудь из ваших подчиненных, и дело с концом. У нас это называется распределением обязанностей. Где-то на низших уровнях в моем превосходно субординированном подразделении всегда находятся люди, которые добросовестно выполняют приказы, когда те до них доходят, и все устраивается в наилучшем виде без особых усилий с моей стороны. Я, видите ли, хороший администратор — это во-первых. А во-вторых, деятельность нашего подразделения не назовешь чересчур важной, и у нас не бывает особой спешки. Хотя, с другой стороны, люди должны считать, что мы делаем важное дело. Дайте мне знать, если