– Это верно? – спрашивает жена.
– Возможно.
– Что за работа? – подозрительно, почти угрюмо спрашивает жена. Она уже несколько лет втайне уверена, что я жажду перейти на такую работу, которая позволит мне чаще уезжать из дому.
– Торговля.
– А чем торговать? – спрашивает мой мальчик.
– Торговать торговлей.
На миг он приходит в замешательство, мой загадочный ответ его ошеломил. Потом понимает, что я шучу, и хохочет. Глаза у него блестят, лицо радостно сияет. (Мой мальчик – прелесть, он всем нравится.)
– Ты это серьезно? – допытывается жена, в упор глядя на меня. Она все еще не знает, радоваться или нет.
– Надо думать.
– Придется разъезжать больше, чем теперь?
– Нет. Наверно, меньше.
– Будешь больше получать? – спрашивает дочь.
– Да. Вероятно, много больше.
– Мы разбогатеем?
– Нет.
– А когда-нибудь разбогатеем?
– Нет.
– Не хочу, чтоб ты разъезжал больше прежнего, – жалобно говорит мой мальчик.
– А я и не собираюсь разъезжать больше прежнего, – не без досады повторяю я. – Я буду разъезжать меньше. (Уже жалею, что вообще затеял этот разговор. Вопросы так и сыплются; самодовольство мое убывает, армия раздражителей наступает слишком стремительно – я не успеваю ни уследить за ними, ни сдержать. Я отвечаю, уже слегка запинаясь.)
– Опять начнешь сам с собой разговаривать? – с озорной улыбкой спрашивает сын: не удержался от искушения поддеть меня.
– Вовсе я не разговаривал сам с собой, – решительно заявляю я.
– Нет, разговаривал, – тихонько, словно про себя, говорит дочь.
– Как в прошлом году? – не унимается мой мальчик.
– Вовсе я не разговаривал сам с собой, – громко повторяю я. – Я репетировал речь.
– Ты репетировал ее сам с собой, – настаивает он.
– А в этом году тебе дадут произнести речь на конференции? – спрашивает дочь.
– О да, – с улыбкой отвечаю я.
– Длинную?
– О да, конечно. В этом году на конференции мне, наверно, дадут столько времени, сколько я захочу.
– Ты будешь работать у Энди Кейгла? – спрашивает жена.
И тут я спохватываюсь.
– Что-то в этом роде, – отвечаю уклончиво, с запинкой. (Семейная «отгадайка» перестает быть забавной, и я уже по-настоящему жалею, что ее затеял.) – Это еще не наверняка, – с беспокойным смешком говорю я. – И еще очень нескоро. Пожалуй, зря я вам сказал, поторопился.
– Я рада, что ты будешь работать у Энди Кейгла, – заявляет жена. – Не люблю Грина.
– Я не говорил, что буду работать у Кейгла.
– Не доверяю я Грину.
– Ты что, не слышишь?
– Не рявкай на меня.
– Не хочу, чтоб ты был торговцем! – с неожиданным жаром, чуть не со слезами восклицает дочь. – Не хочу, чтоб тебе надо было ходить по чужим отцам и упрашивать их что-то там у тебя купить.
– Не собираюсь я быть торговцем, – нетерпеливо возражаю я. – Послушайте, что вы все как разболтались? Я еще пока на старом месте. Я еще даже не уверен, что соглашусь на новую должность.
– Нечего на нее кричать, – говорит жена.
– Я не кричу.
– Нет, кричишь, – говорит она. – Ты что, не слышишь себя?
– Ну извини, если кричал.
– И нечего на всех рявкать.
– Ну извини, если рявкал.
На этот раз жена права. Я и не заметил, как на смену жизнерадостному самодовольству пришло дурное настроение и, сам того не сознавая, сердито повысил голос и опять на всех накричал. Теперь за столом молчание. Дети сидят, опустив глаза. Похоже, они боятся шевельнуться. Чувствую себя виноватым. У меня разламывается голова (от напряжения. Когда она болит по-другому – это плохой знак). Я онемел от стыда. Чувствую себя таким беспомощным, таким неуверенным. Хоть бы кто-нибудь что-нибудь сказал, как-то помог бы мне найти возможность попросить прощения. (Чувствую себя потерянным.) Но они будут молчать как проклятые.
И вдруг меня осеняет. Круто поворачиваюсь к сыну, уставляю на него указательный палец, спрашиваю:
– Злишься или веселишься?
– Веселюсь! – радостно, со смехом кричит он, поняв, что я снова шучу и уже не сержусь.
Поворот в другую сторону, уставляю указательный палец на дочь.
– Злишься или веселишься? – спрашиваю ухмыляясь.
– Ох, папа, вечно одно и то же: кого-нибудь из нас обидишь, а потом стараешься выкрутиться и ведешь себя как малый ребенок, – говорит она в ответ.
– Всё дерьмо, – цежу я сквозь зубы, уязвленный Упреком.
– Зачем так выражаться при детях? – говорит жена.
– Они-то при нас выражаются, – огрызаюсь я. И поворачиваюсь к дочери: – Скажи «дерьмо».
– Дерьмо, – говорит она.
– Скажи «дерьмо», – говорю я сыну.
Он готов заплакать.
(Хорошо бы протянуть руку, утешить и ободрить его, потрепать по мягким рыжим волосам. Я всем сердцем люблю моего мальчика, а вот в своих чувствах к дочери уже не уверен.)
– Ну виноват, – торопливо говорю я ему. (У меня ужасное, постыдное ощущение: вдруг я протяну руку, чтобы успокоить его, а он невольно съежится, словно испугается, ожидая, что я его ударю. С болью шарахаюсь от этой мысли.) Поворачиваюсь к дочери. – Извини, – говорю и ей, говорю проникновенно. – Ты права, извини меня. Я и вправду веду себя как ребенок. – Теперь уже я опускаю глаза. – Я, пожалуй, еще выпью, – виновато говорю я и встаю. – Есть больше не хочу. А вы продолжайте. Я подожду в гостиной. Извините.
И ухожу, а они продолжают есть, и до меня доносятся их приглушенные голоса.
Вот всегда я так, а ведь и в мыслях не было их обижать. Но признаться в этом жене или детям я не могу. Жена не поймет. Не могу я просто взять и сказать ей «извини». Она подумает, я и правда прошу прощения. Мы с женой утратили способность понимать друг друга, но я порой об этом забываю и пытаюсь с ней поговорить. Мы уже недостаточно близки, чтобы разговаривать откровенно (хотя достаточно близки, чтобы часто спать друг с другом). Она скажет в ответ что-нибудь бессмысленное, огорчительное и обидное, что-нибудь вроде: «Тебе и следует чувствовать себя виноватым», или «Нечего рявкать на всех», или «Нечего на меня огрызаться». Словно беда наша в том, что я рявкаю или она на меня рявкает (так тоже бывает). Она непременно скажет что-нибудь в этом роде; и опять я замолчу, словно от пощечины; слова ее оглушат меня; опять я почувствую себя заброшенным, отвергнутым и опять в поисках спасения с головой нырну в темную и мрачную волну неодолимой печали, почувствую себя одиноким и снова окажусь лицом к лицу с той истиной, что мне не на кого положиться в этом мире, не у кого искать помощи; опять затоскую по
