– У кого?
– У тебя.
– А я не дам.
Он недоверчиво щурится. Спрашивает в недоумении:
– Как это?
Я пожимаю плечами.
– Тогда я возьму у мамы.
– А она тебе даст?
– Я тоже не дам.
– Как это? – Он, опешив, во все глаза глядит на мать.
– Ты же отдал свою монетку, верно? Совсем ею не дорожил.
Он видит: мы молча на него смотрим, ждем, что он скажет дальше.
– Тогда возьму у мальчика, кому отдал, – говорит он. – Возьму у того мальчика.
– У него уже не будет.
– Он не отдаст тебе.
– Он к тому времени уже потратит ту монетку. Для того она ему и понадобилась.
– Думаешь, все такие щедрые?
– Или просто не отдаст. Не все так щедры, как ты.
– Или так богаты.
– Или так обеспечены. Мы не богаты.
– Теперь тебе понятно? Да?
– Мы не дадим тебе пенни.
– Завтра у тебя денег не будет.
Мой мальчик ошарашен, он глядит на нас изумленно, испытующе, все еще стараясь улыбнуться и силясь постичь, что же происходит, смущенно поеживаясь (и в рассеянности теребит ширинку), он ждет намека, надеется: вот сейчас проблеснет некий луч света и он наконец увидит, что это лишь некий добродушный розыгрыш.
(– Убери руки, – так и подмывает меня прикрикнуть, но я молчу.)
А жена уверенно осведомляется:
– Тебе надо в уборную?
Он удивленно качает головой, не понимая, чего это она вдруг спросила.
Он не может взять в толк, что же это происходит. Он растерян, недоумевает, его бросает в дрожь, кажется – он озяб, он смотрит то на мать, то на меня – и не находит поддержки.
– Как это? – жалобно спрашивает он, и теперь в голосе его сквозит страдание и горестная покорность. (Если надо сдаваться, он готов.)
– Это будет тебе уроком, – величественно и со вкусом подвожу я итог.
Каким же я был самовлюбленным болваном.
Каким себялюбивым, мелким, тупым, бесчувственным болваном. Теперь, вспоминая, как самодовольно и деспотично я преследовал моего мальчика, я мрачнею от стыда и раскаяния (и снова буду изнемогать от стыда и раскаяния, потому что опять стану все так же его мучить. Где уж мне удержаться?). Что касается меня (виновен, ваша честь, но есть смягчающие обстоятельства, сэр), я искренне верю, мной руководило главным образом неистовое желание оберечь его, пускай умеет противостоять попыткам других детей сесть ему на шею (даже попыткам дочери. Не выношу, когда ему садятся на шею. Это все равно, как если бы я сам оказался беспомощным и униженным и меня надували бы как последнего простофилю. Сознавать это было мучительно, страдала моя гордость, мое уязвленное «я». Сильней всего я им возмущался, способен был исколошматить его, уничтожить, яростная, неукротимая горечь вспыхивала во мне, когда чувствовал и видел, он позволяет другим детям изводить его и мучить. И я принимался изводить и мучить его сам). Я любил его и горевал о нем чуть не со дня его появления на свет, с той минуты, когда впервые заметил этот его совсем особенный, сжимающий сердце печальный взгляд, он как-то сиротливо, задумчиво глядел на окружающий мир из колыбели или из манежа (так никогда не смотрели ни дочь, ни Дерек, который поначалу казался вполне нормальным спокойным ребенком). И еще я любил его за милое простодушие и незлобивость, жалел (и угрюмо корил) за то, что он такой чуткий и ранимый, постоянно цепенеет во власти неведомых, дурных предчувствий; мне казалось, он какой-то потерянный, отрешенный и покорный, совсем такой, каким когда-то был я сам, каким порой чувствую себя и теперь, если забуду о привычной настороженности и силы меня оставляют; я всегда хотел закалить его, сделать неуязвимым для ударов и оскорблений. И потому сам оскорблял его, наносил удар за ударом тем, что вкрадчиво поучал, вторгался в его мир, придирался, без конца предостерегал и наставлял. Мне невыносимо было видеть его несчастным (и трудно было ему это простить); и оттого я делал его еще более несчастным (отчасти избывал таким образом свое собственное страдание), но потом сразу же чувствовал себя подлецом. (Унижая его, я никогда не испытываю удовлетворения, какое испытываю иногда, унижая дочь, и всегда, когда выигрываю сражение с женой. Ни для жены, ни для меня теперь, пожалуй, не так уж и важно, счастлива она со мной в иные минуты или несчастлива; разница не так уж велика, да и ненадолго этого хватает; теперь, пожалуй, мы оба уже усвоили, как дотянуть вместе до конца жизни, а большая половина жизни у обоих уже позади. Кто бы в давние-давние времена поверил, что я доживу до таких лет? Но ведь у моего мальчика жизнь только начинается.) Каким же я был безнадежно слепым, мелким, деспотичным и лицемерным болваном. Он просто-напросто не мог понять, чего мы от него хотим, а мы просто-напросто не могли ему объяснить. И даже в разгар всех этих споров и разговоров (обычно это бывало летом, за городом или на побережье – я снимал там дом, и чуть не каждый год мы выезжали туда всей семьей, и всем нам там было довольно тошно. Всем, кроме Дерека. Простейшим, доступным ему радостям Дерек способен радоваться везде, даже дома. Все равно как машинистка Марта из нашего отдела, которая постепенно сходит с ума, – она слышит голоса, отчего лицо ее радостно светится, и, когда глядит поверх машинки на голую зеленую стену перед собой, ей чудится, будто она веселится где-то на загородной прогулке. Интересно, как это будет, когда у нее окончательно сдадут тормоза, как именно ей заблагорассудится спятить, и кто, собственно, за нее в ответе, за нашу Марту, – Грин, который ее нанимал, или Управление персоналом, которое ее проверяло и рекомендовало. Во всяком случае, не я. Летом, когда семья уезжает, я хотя бы могу чаще оставаться в городе и как умею наслаждаться жизнью) и жену и меня необыкновенно пленяло его своеобразное великодушие (если только можно назвать это великодушием) и милый добрый нрав (весьма довольные собой, мы нежно улыбались, переглядывались и восторженно восклицали:
– Он у нас просто чудо, правда?
Ну еще бы! Прелесть, а не ребенок).
Мы были очарованы непривычным его бескорыстием, взахлеб рассказывали о нем знакомым, ощущая свое везение и превосходство, оттого что он наш сын и нам есть чем похвастать. Мы напрашивались на завистливые похвалы других родителей, домогались их, ненасытно их копили и обжирались ими, раздуваясь от самодовольства. (Какой же я был суетный, тщеславный, лицемерный и себялюбивый болван.) И даже тогда (а уж сейчас и подавно), если б нам предложили выбрать между ребенком, который охотно отдает свои деньги, не гонится за ними, и таким, который стал бы копить их только для себя, мы выбрали бы именно того, что у нас был. Нам он очень даже нравился таким, как был.
(Тогда почему же я старался его переделать?)
Почему же мы запрещали, угрожали и допрашивали? (Почему чувствовали себя такими оскорбленными?) Почему не усмехались самодовольно и не нахваливали его прямо в глаза (как похвалялись им перед нашими друзьями) за то, что он отдавал эти деньги, а только осуждали его, и поучали, и вытягивали из него неохотные признания и подневольные «я больше не буду»? (Окажись я в его шкуре, я бы теперь, наверно, себя – взрослого – возненавидел. Почему я никак не оставлю его в покое? Почему даже теперь никак не выкину все это из головы?)
И вот что самое гнусное: стоило ему в следующий раз попросить пенни, или пять центов, или десять, и мы сразу Давали (он ведь так и говорил, что дадим, и никогда не ошибался, ошибались всегда мы, грозясь не дать), давали и доллар или полтора на кино, хотя обычно не могли не присовокупить к деньгам проповедь. («Кто деньгам не знает цены, тому не миновать нужды». Он безошибочно предугадывал эти поучения, так что нам даже становилось не по себе, и нередко повторял их вместе с нами, особенно при
