горячо. Самое мерзкое во всех этих пошлых уроках «как преуспеть в жизни», что рано или поздно оказывается – все они справедливы). Итак, пока он не спеша теребит то пальцы моих рук, то носок, то ступню, не зная толком, что и как надо вывернуть, я предательски напрягаю мышцы, набираю в легкие побольше воздуха и коротким стремительным броском подкидываю его вверх, переворачиваю и укладываю на песок. Он вопит в восторженном испуге, брыкается, выкручивается, пихается локтями, вне себя от радости, гибкий, смеющийся, здоровый звереныш, и вовсю отбивается, выворачивается, силясь вырваться. (Теперь уж я не дам ему победить, не то он поймет, что я поддался, а значит, поймет, что проиграл.) Теперь, когда я передохнул и намерен взяться за него всерьез, состязанием уже не пахнет. Как-никак я много больше – и своей здоровенной тушей (впрочем, довольно дряблой, ха-ха) подминаю его. Без особого труда захватываю одной рукой его запястья, ногами прижимаю его ноги, и вот он уже не может брыкаться. Еще несколько секунд – и все кончено, он больше не сопротивляется. Он по всем правилам пригвожден к земле. Почти касаясь лицами, мы с улыбкой смотрим друг другу в глаза.
– Моя взяла, – шутит он.
– Тогда пусти, я встану, – шуткой же отвечаю я.
– Только если сдашься, – говорит он.
– Сдаюсь.
– Тогда можешь встать, – говорит он.
Я отпускаю его, и, тяжело дыша, мы медленно поднимаемся и чувствуем, что сейчас мы очень близки друг другу.
– А знаешь, пап, – начинает он со смиренной серьезностью, желая меня позабавить, и изображает на лице глуповатую важность строгого судьи. – Я и вправду выиграл, ведь ты бросил мне в глаза песок и щекотал меня, а это не по правилам.
– Ничего подобного, – нахально отпираюсь я.
– Врешь! Ты же меня щекотал? Врун ты этакий.
– По правилам щекотать разрешается. Пожалуйста, щекочи.
– Ты не боишься щекотки.
– Ты не умеешь щекотать.
– Потому и несправедливо.
– Справедливо. И кроме того, – продолжаю я, – я песок не бросал.
– А я говорю – бросал.
– А кстати, ты заметил, как день сегодня светел – и солнышко над головой, залив спокоен голубой, и девять или семь планет…
– Девять.
– …и ближе всех к Солнцу Меркурий, и…
– Плутон.
– Плутон всех дальше?
– Ты про астронавтов-гомосексуалистов слыхал? – спрашивает он.
– Да. Они полетели на Уран. И если верно говорят, что в неделе семь дней, а в году пятьдесят две недели, как же это получается, что в году триста шестьдесят пять дней, а не триста шестьдесят четыре?
Он считает про себя. И удивленно спрашивает:
– Как же так? А мне и в голову не приходило.
– Не знаю. Мне тоже не приходило в голову.
– Вон ты теперь про что хочешь говорить, да? – огорченно спрашивает он.
– Нет. Но если ты увиливаешь от ответа, я тоже стану увиливать. Меня не проведешь.
– А я скажу маме, – снова грозит он. – Скажу маме, ты бросил песок мне в глаза.
– И я скажу.
– Правда? – Он сразу поскучнел.
– Что?
– Скажешь маме?
– Что?
– Сам знаешь.
– Что?
– Что я сделал.
– А ты разве что-нибудь натворил? – весело удивляюсь я.
– Сам знаешь.
– Что-то не припомню.
– Что я отдал.
– Ты разве что-нибудь отдал?
– Ну монетку же, пап, пятицентовик.
– Когда? Ты вечно раздаешь монетки.
– Ну недавно же. При тебе.
– А почему отдал?
– Ты не поймешь.
– Скажи почему. Откуда ты знаешь, что не пойму?
– Ты разозлишься и начнешь кричать, или дразнить меня, или поднимешь на смех.
– Не стану. Обещаю тебе.
– Мне захотелось, – просто говорит он.
– Это не ответ.
– Я так и знал.
– Я так и знал.
– Я ж сказал, ты не поймешь.
– Он ведь у тебя не просил, – доказываю я. – Когда ты дал ему монету, он глазам не поверил. По-моему, ты и знаешь-то его совсем недавно. И наверняка не такие уж вы с ним друзья. Разве вы друзья?
– Ты уже сердишься, – помрачнев, говорит мой мальчик. – Так я и знал, что рассердишься.
– Ничего подобного.
– Ты уже кричишь, верно?
– Просто повысил голос.
– Вот видишь?
– Ты плутуешь, – заявляю я и, ткнув его в бок, легонько щекочу. – Вижу, что плутуешь, так что хватит плутовать и не воображай, будто меня можно одурачить. Отвечай.
Разоблаченный и довольный, он робко улыбается.
– Не знаю. Не знаю, друзья или не друзья. Мы только вчера познакомились.
– Вот видишь? Я соображаю. Ну так почему? Ты понимаешь, про что я. Почему ты отдал ему деньги?
– Ты подумаешь, я псих.
– Может, так оно и есть.
– Тогда не скажу.
– Никакой ты не псих.
– Надо сказать?
– Да. Нет. Тебе самому хочется. Я же вижу. Так что надо сказать. Ну, валяй.
– Мне захотелось ему что-нибудь дать, – чуть слыш-258 но говорит мой мальчик. – А больше у меня ничего не было.
– А почему захотелось?
– Не знаю.
Он говорит это так бесхитростно, искренне, простодушно, будто причину естественней и очевидней и вообразить невозможно. И я и вправду понимаю. Откровенность его трогательна, прямо хоть тут же его обнимай и вознаграждай долларами. Мне хочется его поцеловать (но ему, наверно, станет неловко, мы ведь на людях). Хочется слегка взъерошить ему волосы. (Что я и делаю.) И ласково говорю ему:
