однолеток, и заговаривал с ними неохотно. А если уж спрашивал – еле слышно бормотал, опустив глаза, и, к кому бы ни обратился, его всегда резко просили повторить, что он сказал.
– Как туда пройти, знаешь? – бывало, спрашивали мы с женой. – Ну конечно, знаешь. Не заблудишься, уверен? Куда здесь надо свернуть? Вот видишь, никак ты не можешь заблудиться. Даже если свернешь сюда, а не туда, или кварталом дальше, все равно выйдешь на пляж или на главную аллею. А если и вправду заблудился, можешь просто идти, куда идут другие, или кого-нибудь спроси. Ну как, заблудишься?)
И все-таки, едва он отошел от площадки для игр настолько, что его уже не видели воспитатели, которые оставались там и лениво наводили порядок, – и уже дальше идти не смог. Даже когда узнал нас, увидел, что идем к нему, не пошел навстречу, словно, если хоть на волос сдвинуться с места, где он терпел эту пытку, разверзнется невидимая пропасть и он потеряет сознание и канет в небытие. Он все стоял не шевелясь, словно босые крохотные ножки его приросли к тротуару, словно в лодыжках все кости уже раздавлены (тогда я, кажется, впервые заметил, какие плоские у него ступки, почти лишены подъема, и от этого кажется, что слишком близко к земле, слишком велики и торчат косточки лодыжек), словно стоять – и то мучительно и невыносимо. Он не мог ни двинуться, ни оставаться на месте. (И он не кинулся к нам.) Он взвыл. О Господи, мы – его спасение, единственная надежда на жизнь, но, чтобы спасти, надо еще до него дойти, а он только смотрит на нас не отрываясь, безумными, лихорадочно блестящими глазами. Он и шагу не сделает (не может сделать) нам навстречу, чтобы помочь собственному спасению и скорее положить конец этой пытке. (Это было печальное, жалкое, душераздирающее зрелище; и с немалым трудом я подавил клокочущую в душе ярость и досаду, сдержал слова, которыми готов был тут же его отхлестать. Хотелось его ударить. Я чувствовал, он это заслужил, будь он постарше и покрепче, я его не пожалел бы.) Жена ускорила шаг, но я стиснул ее локоть, придержал.
– Не беги! – прошипел я. – Ты его испугаешь.
Но ждал он меня, нуждался во мне, в моей защите, и, пока не дотронулся до моей руки, пока цепко за нее не ухватился, не мог двинуться с места. (Мне казалось тогда, кажется и теперь, что, если б мы повернулись и пошли прочь или по какому-то роковому стечению обстоятельств вовсе не сумели в тот день за ним прийти, он бы так и остался стоять на том самом месте, на котором остановила его некая невидимая сила, – крохотная веха на поверхности земного шара, не больше, чем след его босых ног, так бы и стоял, покуда не погиб, беззащитный, не свалился от голода, жажды, страха или усталости, или покуда кто-нибудь сверхъестественно внимательный и любопытный не отыскал бы полицейского и не сообщил, что там-то и там-то на тротуаре весь день и всю ночь стоит малыш и плачет, пожалуй, еще умрет от голода, испуга или одиночества. У меня было тогда, а порой бывает и теперь, такое чувство, что без нас с женой ему бы не выжить, без нашей поддержки не обойтись, быть может, то же чувствует и он. Что станется с ним после нашей смерти? Что станется с Дереком?)
– Вот если бы ты плыл и подумал, что тонешь, – спросил он меня недавно, – стал бы ты звать спасателей, и чтоб все на берегу видели, как тебя спасают? Или лучше утонул бы?
Этого я и сам не знаю. Зато знаю, что плаваю теперь только там, где могу достать дно.
Звать на помощь мне было бы неловко.
Мне неловко было бы звать ночью врача, случись у меня сердечный приступ и не будь я уверен, что это серьезно.
– Тебе нечего бояться, – сказал я ему в тот уже далекий день.
Он цеплялся за мою руку и осторожно шел рядом, опустив голову, и при каждом шаге словно потихоньку, опасливо ощупывал босыми ножками землю. Он часто, тяжело дышал, ребра ходили ходуном, казалось, вот-вот они расколются и проткнут его нежную прозрачную кожу.
– Мне нездоровится, – сказал он. Слезы его медленно высыхали, оставляя на щеках пятна. – Меня тошнило.
– Дома измерим тебе температуру. И сейчас тошнит?
– Я боялся, вы совсем за мной не придете.
– Если и дома будет тошнить, мы позовем доктора и он тебя вылечит, так что не тревожься.
– Мне и утром нездоровилось.
– Не понимаю, отчего ты так испугался. Ты не мог бы заблудиться по дороге домой, даже если бы захотел.
– Я так и знал, ты подумаешь, я все выдумал.
Назавтра он не пошел на площадку. Очень не хотел идти, и мы не стали его заставлять. (Он был так благодарен, что мы позволили ему остаться дома.) Больше он туда не вернулся.
– Неужели тебе совсем туда не хочется? – спросил я в воскресенье за завтраком.
– Не хочется.
Мы не стали настаивать.
Но теперь ему почти нечем было себя занять. Не с кем было играть, других приятелей у него не было. Полдня он проводил с нами на пляже, копался в песке. И почти все время молчал. Куда охотнее он сидел дома. Читал комиксы и без конца строил автомобили, самолеты и авианосцы, но, построив, не испытывал ни гордости, ни радости, чтобы стоило их хранить. Его ничто не интересовало. Он перечитывал все одни и те же книжки, порой в каком-то отупении застывал перед телевизором. Вызвался помогать по дому. (Мою жену это очень расстроило.) Он был невероятно рассеян, не мог надолго сосредоточиться ни на одной головоломке, которые мы ему покупали. Казалось, он стал забывчив. Он так и липнул к нам, куда ни пойдем, не отставал ни на шаг. Он не хотел идти в город, но и оставаться без нас тоже не хотел.
(– Ну почему вы уходите оба? – уныло спрашивал он.)
Он нипочем не хотел оставаться один и старался всегда быть либо с одним из нас, либо с обоими, только спать ему полагалось в своей комнате, в другой половине дома (но он вставал чуть свет – случалось, даже просыпался среди ночи – и прокрадывался в нашу спальню, ему необходимо было убедиться, что мы еще здесь и живы. Он оставался у нас подолгу, тихонько шебуршился и неминуемо будил не одного, так другого.
– Это еще что? – с тяжелым вздохом сердито спрашивали жена или я. – Что тебе тут нужно?
– Завтракать, – врал он, если уже рассвело.
Меня прямо жуть брала. Порой казалось, он вообще никогда не спит, только притворяется спящим, а сам лежит и глядит в окно – когда же оно посветлеет, и считает минуты, и наконец, не в силах дольше выносить одиночество, ищет спасения у нас в спальне). И вечно он был какой-то приниженный, виноватый, даже когда топтался в кухне и подавал то одно, то другое, помогая матери стряпать или мыть посуду. (Жена боялась, не стал бы он надевать сперва ее фартуки, а потом и еще что-нибудь. Как нам быть, если в нем вспыхнет нездоровое желание рядиться во все женское? Я тоже этого боялся. Делал вид, будто жажду научить его играть в шахматы, лишь бы отвлечь его от жены и чем-то занять время, а он делал вид, будто жаждет научиться. Но ни его, ни меня игра не увлекала, и скоро мы ее забросили, хотя никакого другого занятия придумать ему не могли.) Заставлять его идти на улицу играть было бессмысленно и жестоко. Играть было не с кем. С мальчиками и девочками из своей бывшей группы он не хотел ни проводить время, ни разговаривать, даже с теми, кому раньше при встрече так радовался и кого нам гордо называл своими друзьями, не хотел, чтобы они его замечали, даже глядеть на них не хотел. Стоило ему увидеть кого-нибудь из них, когда мы куда-нибудь с ним шли – а они кивали, махали, улыбались ему, окликали по имени, – он цепенел и вместо ответа сердито, решительно отводил глаза. И скоро они перестали радоваться ему при встрече. Дружбы как не бывало. Это было страшно. Казалось, все они ему чужие, словно он их и не видал никогда. Но по-прежнему всякий раз, как мы с ними сталкивались, он гневно напрягался и цепенел, словно ждал: вот сейчас случится что-то ужасное. Ничего не случалось. Я сердился на него, зачастую охотно наподдал бы ему и толкнул к детям, приказал бы начать снова с ними играть и веселиться.
Для всех нас это было мученьем.
В жизни не выдавалось у меня такого скверного лета. Мы просто не знали, что делать. Кроме нас с женой, у него никого не было, а мы уже стали сомневаться в своей любви к нему, хотя, конечно, не признавались в этом. Дерек был еще младенцем в колыбели. Мы пока не знали, какой он. А дочь в тот год впервые уехала в летний лагерь и, если ей верить, тоже чувствовала себя одинокой и несчастной, потому что все остальные девочки отдыхали там уже не первый год, у всех были свои компании, а она оказалась совсем одна, посторонняя. По крайней мере так она изображала это в своих письмах к нам. Мы ей не
