Я не очень хорошо управляюсь с многомоторными самолетами. Собственно, до С-54 я ни на одном из них не летал. Так, прочел несколько руководств и много думал об этом, прежде чем мы полетели обратно в Нью-Джерси, но такого рода вещи действительно требуется изучать по программе, отрабатывая маневры под водительством опытного инструктора. К несчастью, мне приходилось делать все впервые.
Мы были совершенно уверены, что погибнем при взлете, когда самолет по-идиотски чиркнул по взлетно-посадочной полосе кончиком левого крыла. К тому времени я настолько растерял практику вождения даже и одномоторных самолетов, что, по-видимому, стал считать кончики крыльев чем-то вроде башмаков.
Посадка тоже была далеко не блестящей. Никогда я так не нервничал, как на усеянной одуванчиками полосе Музея авиации Рамапо, и меня ужасала перспектива сажать этот самолет с полной загрузкой. Тем не менее, подвергая риску собственные жизни, мы со Смеджебаккеном отказались оставить даже и единый брусок. Мы поставили перед собой задачу, и деньги были не столько итогом, сколько средством ощутить завершенность дела. Вероятно, большинство воров сочли бы наш подход непостижимым.
Всем нашим числам надлежало быть круглыми. Все наши временные отметки должны были соблюдаться в точности. Те, кто никогда ничего не крал, думают, вероятно, что крадут из-за того, что в чем-то нуждаются. Это не так. Крадут по той же причине, по какой совершают другую работу или рискуют, – и, поверьте мне, кража есть не что иное, как работа. Кражи совершаются по той же причине, по какой фигуристы готовятся к Олимпиадам, композиторы сочиняют музыку, а водители-дальнобойщики из кожи вон лезут, чтобы быстрее добраться до пункта назначения.
Здесь присутствует точно та же искра, которая заставляет фабрики работать круглосуточно, побуждает упряжную собаку десять часов кряду радостно мчать сани по холоду, в котором замерзает дым. Та самая искра, что заставляет машины петь, а кровь – струиться по жилам.
Я говорю не об изъятии чьих-то бумажников или проникновении в чьи-нибудь дома и вытряхивании всех ящиков, чтобы найти зеленые фантики Национального казначейства. Не говорю о продаже пенсионерам земель во Флориде, покрытых водой, в которой кишат аллигаторы. Мое понятие о краже подразумевает одоление Лувра, Форт-Нокса, лондонского Тауэра или Центрального хранилища бриллиантов в Антверпене.
Все остальное – занятие для муравьев или, если на то пошло, термитов. А чего, спрашиваю вас, вы еще ждали? Я что, должен был забыть обо всем, что видел и делал? Я атаковал Берлин, когда в нем все еще заправлял Гитлер. Я бежал из швейцарской психушки с женщиной, которую по-прежнему люблю, несмотря даже на то, что она умерла, и мы отправились с нею к Полярному кругу, где стояли у подножия северного сияния. Когда-то я был одним из богатейших людей в мире, а когда-то – ребенком, который усердно работал и откладывал деньги на пончики в сахарной пудре и нотные брошюрки. Я сражался бок о бок с ангелами, высоко над землей, где воздух разрежен, словно гелий, а поражение имеет вид взрывающегося солнца. Я впивался пальцами в штурвал и сужал глаза, несясь навстречу зенитному огню. Я состоял в великой армии, годы положившей на завоевание половины мира. Я переплывал через океан, ракетой врывался в облака, на бреющем полете скользил над Гудзоном, рассекая своим пропеллером плавающие листья его кувшинок и лилий. Я видел падение одних народов и возвышение других.
Ну и почему же тогда не Лувр, а? Это же всего лишь огромное здание, наполненное самыми блестящими изображениями того, с чем мы сталкиваемся изо дня в день, изображениями великого и малого. Будь этот век спокойнее и будь моя страна тихой заводью, я, возможно, довольствовался бы меньшим, но мир был сметен ужасными событиями, и я был в самой их сердце-вине.
Они были подобны тем силам, что зажигают полярное сияние, выбивая ионные частицы и заставляя их светиться подобно огненному занавесу. Во времена величия каждый человек становится королем, и это та цена, которую платит король, когда не может удержать за собою трон.
Итак, мы взяли с собой все золото, пусть и рискуя своими жизнями, потому что важно было ничем не пренебречь. То, что мы сделали, нельзя оправдать иначе, как сказать, что это было сродни музыке. Никакая теория не может объяснить сладости или глубины мелодии. Даже математика бессильна пролить свет на природу неукротимой красоты. Лишь отдельные элементы, когда они ладят друг с другом, образуют совершенство гармонии, понимаемое всеми.
И так оно все и было. Оторвавшись от земли сырым неустановившимся утром, когда высокие плотные облака дрейфовали на ветру, я был совершенно счастлив. В том, что мы сотворили, для нас со Смеджебаккеном значение имело не богатство и не месть, но бесстрашие и вера. И мы, все выше и выше поднимаясь в синий сквозной простор, были необъяснимо растроганы.
Я взял курс на северо-запад, и мы в одиночестве полетели к лесам Ньюфаундленда. Вскоре Гудзон сузился, превратился в тонкий серебряный шнур, а плоские широкие земли, через которые он тек и на которых я вырос, закрыло собою облако.
1914 год
Морская академия освободила меня от занимаемой должности. Пока я был в больнице, мои занятия вел Ватун. С более чем удвоенной преподавательской нагрузкой против той, к которой он привык, и в отсутствие кого-нибудь, кто мог бы помочь ему с языком, он пережил нечто вроде нервного срыва. Не в состоянии продолжать, он обратился к своей священной книге по английской фразеологии и принудил своих студентов зубрить непосредственно из нее.
Как раз в то время академию обходил английский посол, импозантный и полный чувства собственного достоинства джентльмен. Когда его привели в класс Ватуна, он подал знак, что все должно продолжаться, как будто его здесь нет, – и так оно некоторое время и шло. Должно быть, все там выглядело совершенно несуразно, но послы привычны к такого рода вещам. Затем Ватун взялся искушать судьбу.
– Поприветствуем представителя английской короны! – крикнул он своим подопечным.
– Добро пожаловать! Мин у нас в акватории нет! – проскандировали они в унисон.
– Мин – что? – спросил он, повернув голову и оттопырив ладонью ухо.
– Мин нет! – рявкнули они, не имея ни малейшего представления о том, что такое они говорят.
– Встаньте и повторите это нашему гостю.
Студенты встали, уставились на оцепеневшего посла и грянули еще раз:
– Мин нет, вашество!
Посол повернулся к команданте, который бледно улыбался и, осознав, что предоставлен лишь самому себе, метнул свирепый взгляд на Ватуна.
На что Ватун, с выражением совершенной невинности и с широкой ухмылкой, отозвался:
– Или предпочитаете в зад?
Это, разумеется, было концом Ватуна. Это же стало концом и для меня. Пытаясь спастись, Ватун сказал команданте, что всему, что было в его словаре, научил его я, а поскольку команданте знал, что на протяжении многих лет Ватун при каждой возможности бегал ко мне за помощью, меня тоже уволили.
Даже обладай я энергией, чтобы оспорить такое решение в бразильском суде, это ни к чему бы не привело. Академия заменила нас двумя англичанами, которые, как мне сообщили, прекрасно владеют английским и современными методиками преподавания.
Меня уволили на пенсию и еженедельно выплачивают сумму, достаточную для покупки одного манго, двух таблеток аспирина и почтовой марки. У меня есть золото, но я физически не в состоянии его заполучить, к тому же, вне всякой связи с этим обстоятельством, я всегда полагал, что обладание баснословным состоянием изменит Марлиз в худшую сторону. Огромный капитал подобен тигру – так же красив и пленителен и так же безжалостен. Богатство сожрало даже Констанцию, а Марлиз и на трезвую голову ведет себя, как Констанция после второй бутылки шампанского.
Фунио, каким бы способным он ни был, не сможет найти ни единого бруска золота, не сможет даже добраться до того места, где оно покоится. Для этого ему потребуется стать гораздо старше и сильнее, а я
