ссор, легко портил отношения с людьми и с обществом, так сказать. Нет! Не знаю.
Он немного посидел молча. Потом вдруг сказал:
— Кстати, ее я тоже встретил — ту девочку — на улице, когда возвращался из того городка. Да, она замужем — я говорил, у нее трое детей, ей уж за сорок… да, за сорок. Я не видал ее с мирного времени. Тогда- до войны — мы, бывало, встречаясь, обменивались несколькими словами. Тут я тоже поздоровался. Она глянула на меня — и не ответила. Я подумал…
Ему пришла новая мысль.
— Может, она слыхала, что я работаю на немцев? — сказал он.
Это объяснение, как ни странно, его, кажется, приободрило.
— В конце концов мне даже хочется поскорее в Швецию! — сказал он. — Заиметь чистенькие документы, чистую работу…
Знаете, все время выдавать себя за такого в конце концов изматывает. Я устал…
Впервые он заговорил со спокойным достоинством. И дальше тем же тоном:
— Должен вас поблагодарить, что вы любезно выслушали мою болтовню. Большая часть — ерунда, не стоит внимания. Просто бредни усталого человека. Я раздражал вас, я заметил…
— Извините меня! — сказал я.
ЗАНАВЕС И ПРОЛОГ
Дня через два после нашей беседы явились те двое и увели Индрегора. Его отправили в Швецию.
Я сам немного этому способствовал — доложил о нем и его состоянии. Но все, что я мог сказать, полностью совпадало с тем, что Андреас решил заранее.
— Готов! — только и сказал он. — Слабый малый! Намерения добрые, но… Из всего проблема, угрызения совести. Уверен, что, когда ему надо в сортир, он тоже спрашивает себя, позволит ли ему совесть. Нет, отослать, только отослать!
Перед тем как его увели, мы снова несколько минут поговорили. Он попросил меня о встрече — сказал, что ему надо еще раз поговорить со мной, поговорить наедине.
Было нечто, что опять мучило его. Он спотыкался, запинался, краснел, как школьник, но, наконец, выдавил из себя то, что хотел сказать. Не могу ли я найти какой-нибудь предлог и навестить ту девочку… ну, я понимаю, кого он имеет в виду… Еще немного позапинавшись и поспотыкавшись, он выдавил ее имя.
Это было известное имя. Муж был одним из крупнейших дельцов города — из прекрасной старинной семьи и всякое такое. После своих мытарств в стане интеллектуалов девица, стало быть, вернулась на круги своя.
Он, впрочем, хорошо показал себя в трудные времена — ее муж. Я прежде считал, что такие, как он, смелы от снобизма, неведения и недостатка фантазии. Как? Возможно ль, чтоб кто-то кричал на него! Что этот кто-то может не только кричать на него, но и арестовать его — ему и ему подобным и в голову не приходило.
Но возможно, я очень не прав. Потом, когда его арестовали и бросили в Грини[5], он вел себя, по слухам, от начала до конца исключительно благородно.
Да, так вот что говорил Индрегор.
Не могу ли я ее навестить и сказать, что он уехал в Швецию… Что он не сотрудничал с немцами, иными словами. Совсем не обязательно говорить, что я укрывал его. Можно придумать что-нибудь — ложь во спасение, чтоб не подвергать опасности, меня и это место…
Мы вместе придумали ложь во спасение, и он распрощался со мной такой довольный, каким я его еще не видал.
Через несколько дней я позвонил из автомата, и мне повезло — она сама сняла трубку. Я выражался довольно расплывчато — имени своего не назвал, намекнул только, что у меня есть вести от рыбаков. Я исходил из того, что она знакома с жаргоном. Так оно как будто и оказалось. Она попросила меня тут же зайти. К концу разговора она стала нервничать, я слышал, как она тяжело дышала в трубку.
Насколько удачны были слова «вести от рыбаков», я понял очень скоро.
Я тут же отправился на ее виллу.
Можно было подумать, что она ждала меня под дверью — так быстро она открыла на мой звонок. Я успел только вымолвить, что я тот самый, который звонил; она втолкнула меня в гостиную и, задыхаясь, спросила:
— С ним что-то случилось?
Я ответил, что, насколько мне известно, не случилось ничего, почему бы ей стоило нервничать.
Она бросилась на тахту — слегка аффектированно — и выдохнула:
— Ох! Я так испугалась! Вы знаете, мой мальчик… Он…
Я сказал, что она может мне о нем не рассказывать. Она ведь меня не знает, не знает даже моего имени, и я не собираюсь его сообщать.
Прошло какое-то время, прежде чем она сообразила. Потом — снова это было чуть аффектированно — ее осенило, и она изо всех сил затрясла головой в знак того, что поняла. Окончательно поняла. Она снова заговорила:
— Я просто не сообразила. Понимаете, мой сын… нет-нет. О боже! Но садитесь же! Не хотите ли сигарету? О, пожалуйста, курите. У нас, слава богу, есть кое-какие запасы.
Себе она тоже взяла сигарету и закурила.
— Значит, вы не о моем сыне? Вы не представляете себе, как я перепугалась! Потому что, надо вам сказать… О господи, господи!
Я выложил свое поручение, спасительную ложь и все прочее. Я сказал, что работаю вместе с Индрегором и помогал ему раздобывать кое-какие документы, когда ему пришлось сломя голову бежать в Швецию. И так далее. И он просил меня… Он встретил ее на улице — ну и дальше, что полагалось. Она рассмеялась — звонко, теперь уже совсем облегченно.
— Ох, только и всего! Подумать только — он! — Она ничего больше не сказала, но в глазах ее мелькнуло такое выражение, будто она тешится маленькой, лишь ей одной известной тайной.
Да нет же, вовсе она не слыхала про него, будто он сотрудничал с немцами. А если б и услыхала — не поверила… А не поздоровалась она с ним просто потому, что задумалась о своем сыне и до нее только через несколько секунд дошло, что ей кто-то поклонился. Потом уж она сообразила, кто это такой, и повернулась, но было поздно.
— А он подумал, что я не захотела с ним поздороваться? Бедненький!
Ей его — слабая улыбка — так жаль.
— Мне бы так не хотелось его огорчать! Он такой милый!
Но тут я уже не мог ее удержать. Она почувствовала ко мне, как она выразилась, такое безграничное доверие. А ее сын — ему восемнадцать лет, и он так ее беспокоит, что… Три недели назад является к ней в спортивном костюме и с рюкзаком и объявляет; «Я еду на рыбалку, мама! Вместе с Петером!»
А раньше он ни слова не говорил ни про какую рыбалку.
И с тех пор она от него ни строчки не имела. Так что, когда я по телефону сказал про рыбаков… Удивительно, правда?
Я сказал, что в летнее время естественно говорить о рыбалке.
— О конечно, но…
Она взглянула на меня испытующе, не держу ли я все же про запас какой-то секрет.
Вообще-то она последнее время замечала, что сына и его друзей что-то занимает. Что ж, она не пыталась выспрашивать. Ей только казалось, что не мешало бы посвятить мать в свои дела. Она и мужу так говорила, но он отвечал только: всему своя пора, мой друг! Доверчивость хороша в мирные времена.
Как будто она сама не знает, что сейчас война, и не сумела бы хранить тайну! Но, может быть, я тоже
