тротуаре вокруг площади. Посередине, около маленького фонтана, суетились какие-то люди; судя по всему, шли последние приготовления к митингу — возвышалась небольшая, сколоченная из досок эстрада, украшенная цветами и ветками. Нацистская пропаганда. В раскрытое окно донеслись звуки труб, и я увидел выходившую с главной улицы процессию.
Зрелище было не слишком впечатляющим. Музыкантов всего пять-шесть человек — видимо, местный хирдовский оркестр. Они отчаянно дудели что-то, кажется, это был «Хорст Вессель». Я никогда не мог сказать этого с уверенностью, за все эти годы мозг мой, по счастью, так и не усвоил проклятой мелодии, но как бы то ни было, я с радостью заметил, что они сильно фальшивили.
За оркестром двигалась сама процессия — впереди несколько немецких офицеров, за ними с десяток юнцов в хирдовской форме, и в конце — еще с десяток штатских, взрослых и детей вперемежку. Процессия дошла до середины площади и остановилась перед дощатой эстрадой. Оркестр фальшиво хохотнул в последний раз, хирдовцы выстроились вокруг эстрады, за ними разместились штатские, и на дощатый помост поднялись два немецких офицера — один, насколько я мог разглядеть, представитель вермахта, другой — гестапо. Их сопровождал юный хирдовец.
Гестаповец что-то сказал, отрывисто, будто команду отдавал, но я не расслышал, что именно, — налетел порыв ветра, подхватил и понес по площади пыль и солому, громыхнул где-то кровельным железом, упали первые капли дождя. Оркестр, хрипя и фальшивя, заиграл снова — на этот раз хорошо знакомое: «Deutschland, Deutschland uber alles»[27]. Дождь пошел чуть сильнее, тучи еще сгустились, с каждой минутой на площади становилось все сумрачнее.
Полицейские стояли навытяжку. В некоторых окнах, выходящих на площадь, появились люди, постояли, посмотрели, потом один за другим скрылись в глубине комнат. Сам я тоже отступил немного от окна, встал за портьеру — мне не хотелось фигурировать в качестве зрителя, но, с другой стороны, любопытно было досмотреть представление. Двое-трое прохожих, шедших по противоположному тротуару, остановлены были строгим кивком полицейского, приказывавшим стоять смирно, пока играют. Они повиновались, но как только оркестр замолчал, двинулись дальше. Несколько парней, типичные забулдыги, подвыпившие для храбрости, а один для вящей храбрости еще и с бутылкой, торчавшей из заднего кармана брюк, двинулись неверной походкой через площадь, но были отправлены восвояси другим полицейским.
И больше ни одного зрителя, если не считать тех десяти, от силы двенадцати человек, которые участвовали в процессии. Все это никак не заслуживало названия митинга, по крайней мере как мы это привыкли понимать.
Но тут я заметил все же одного зрителя — молодую женщину, которая пряталась в одном из подъездов. Но только — глаза ли мои меня обманывали, или я все еще видел сон, или же — неужели это и правда была та самая девушка, Инга? Я попытался вглядеться внимательней, но сказать определенно было трудно — мешала серая дождевая пелена.
Видимо, она задержалась в городе по какому-то делу — если только зрение меня не обманывало и это действительно была она. А тут как раз митинг, и она решила переждать, не осмелилась перейти площадь. Теперь я был почти уверен, что это она.
А может быть, доктор послал ее ко мне с каким-нибудь поручением? Мы договорились, что я буду у него вечером. Может быть, ее прислали сообщить, что встреча отменяется? Если так, это неосторожно, чертовски неосторожно…
На эстраде в это время слово взял хирдовец. Он что-то возбужденно говорил, что-то восклицал, выбрасывая руки вперед, колотил себя в грудь. Впрочем, я на него почти и не смотрел. Что он там говорил — меня тоже мало интересовало. Но отдельные слова все же долетали: единение, будущее, Норвегия. Обычная болтовня.
Дождь тем временем собрался с силами. Вдруг полило как из ведра. Гестаповец посмотрел на небо, передернул плечами и, выждав, когда оратор сделал паузу, чтобы перевести дух, что-то быстро шепнул ему.
Лицо у того стало злое, он тоже посмотрел на небо — он, видимо, до того увлекся, что не обратил внимания на дождь — и что-то сказал собравшимся, уже гораздо спокойнее. Я разобрал только одно слово: отель.
Все, кажется, только этого и ждали — сразу же, теснясь, двинулись к отелю: впереди офицеры, за ними оркестр, за оркестром хирдовцы во главе с оратором и, наконец, штатские.
На мгновение, пока шла вся эта толчея, я потерял девушку из виду. Потом поискал ее глазами — в подъезде ее не оказалось. Я удивился, шагнул ближе к окну, высунулся наружу — и увидел ее.
Да, это была Инга. И она шла к отелю. Она не спеша шла по тротуару по направлению к отелю — но, боже ты мой, зачем именно сейчас? Ну вот… но нет, она не вошла, прошла мимо, прямо через толпу, ни на кого не взглянув. Что это, демонстрация?
Но я заметил одну вещь, которой никогда бы, наверное, не заметил, не сложись обстоятельства в тот день так, что Инга оказалась в центре моего внимания. Когда она проходила мимо подъезда отеля, оратор- хирдовец как раз подходил к тротуару. У подъезда стояли два высоких мирта в керамических вазах. В одну из этих ваз она опустила свернутый листок бумаги. Не бросила, просто выпустила из руки. Хирдовец не остановился, только чуть наклонился на ходу, взял бумажку — так, словно он это сам потерял, — и вошел в отель. Она была уже довольно далеко. Она на него ни разу не взглянула и, пройдя, не оглянулась.
Я опустился на стул — на секунду. Потом отворил дверь и вышел в коридор.
Мой номер помещался на втором этаже. Отель был построен таким образом, что один ряд номеров выходил прямо на площадь, а второй, под прямым углом к первому, на боковую улочку. Перед комнатами шел коридор-тоже, получается, под прямым углом. Окна коридора выходили в помещение, которое некогда было, возможно, открытым двориком, а позднее здесь устроили нечто вроде зимнего сада. Оно было без перекрытий вплоть до верхнего, третьего этажа, с матовой стеклянной крышей. Там стояло несколько полузасохших пальм в кадках, из мебели — кресла, стулья, маленькие столики и рояль в углу. Помещение это использовалось в целях, в которых обычно и используются подобные помещения, — в качестве салона, курительной и своего рода бара, куда всегда можно было зайти выпить и поболтать. Прямо находилось кафе, а направо от меня — читальный зал и гостиная.
Я рассчитывал, что участники процессии соберутся именно в этом помещении. Так оно и оказалось. Они уже расселись вокруг на стульях. Посередине, на маленькой эстраде, стояли оба офицера и хирдовец. Он-то меня и интересовал. Необходимости в этом особой, может, и не было, но я все же хотел иметь еще и это доказательство — хотел посмотреть, прочтет ли он записку.
Одно из окон, выходивших в зимний сад, было открыто. В коридоре было полутемно, а зал ярко освещен. Под прикрытием темноты я мог спокойно наблюдать происходящее.
Я пришел вовремя. Он вынул записку из кармана, развернул и прочитал. В лице его что-то дрогнуло, он обменялся чуть заметным кивком с гестаповцем.
После этого он возобновил прерванную на площади речь. Я не слышал, что он говорил. Я увидел то, что мне было надо. И даже больше того. Когда он начал говорить, он сделал шаг вперед. Свет большой люстры упал на его лицо и осветил резко, как лампа фотографа. Я мог даже не заглядывать в тот старый альбом.
Я увидел самого себя. Самого себя в молодости.
ПРОГУЛКА В ТЕМНОТЕ
Я шел к доктору Хаугу. То шел, то бежал. Лил дождь; я подумал: плащ, но почему-то плащ был на мне. Я шел и говорил себе: не все сразу! Как заклинание. Не все сразу! Иначе ничего не получится.
Темнело все больше; к счастью, я хорошо ориентируюсь. Главное — не сбиться с дороги, не опоздать, не все сразу.
Я не сбился с дороги.
