— Я просто не верю… Не верю этому. Чтоб Оли… и ты, прикинь, в маминой и папиной постели…
— Да. Не знаю, насколько тебя это утешит, но я могу сказать, что у них там ничего особенного не было, одна тягомотина.
— Да…
Она смотрит на покрывало, но ее, видимо, не интересуют старые спортивные репортажи. Потом она смотрит мне в глаза, так долго, что у меня начинает подниматься. Нет, психолог из меня никудышный. Какая-нибудь всеми облизанная царица на кушетке распинается передо мной о своих проблемах, а я не могу сосредоточиться, все мысли ушли в средоточье между ног. Нет, тут нужен такой лотерейный член, как у Магги. Эльса участвует в розыгрыше каждую ночь, но большой приз ей так и не достается. Я поднимаюсь с кровати, чтобы прикрыть свою эрекцию. Ах, какой я воспитанный.
— И что? Ты его любила?
— Любила?
Блин! Вот сморозил! Как старик. Я пристариковываюсь рядышком.
— Прости, с языка сорвалось.
Она так не считает. Я говорю:
— Любовь… Это вообще-то что-то такое стар… Старка.
— Что?
— Старка.
— Я думаю, я его все-таки любила.
— Да… Вообще-то он ничего, нормальный парень. Сережка у него прикольная.
— Да. Классная. Это я ему подарила.
— Правда? А где ты ее покупала?
— Во Флориде.
— Ага. В Орландо, что ли?
— Нет, в Тампе.
— Ага…
Молчание.
— Значит, Тампа… — произношу я, глядя на потолок, таким тоном, что не чувствуется, что в этом слове живет несколько миллионов американцев.
— Я не верю. Я просто не верю. Это вообще невозможно. Он же такой тимьянчик…
— Правда? Откатный мужик.
— Нет, Оли, это еще не полный откат. Он скорее такой конкретный парень.
— Да, да…
— И с этой… Блядью!
— А кто она? Твоя знакомая?
— Нет. Но я знаю, кто она.
— И кто же?
— Без понятия.
— По-моему, отстойная баба. С татуировкой.
— Какая татуировка-то?
— Такая бабочка. Чуть повыше… Ты не заметила?
Она не отвечает. Начала плакать. Опять. Наклонилась в сторону от меня. За последние тридцать часов это третья плакальщица. Мне грозит стать спецом по этой части. Смотрю на эти светлые прямые красивые волосы. Они трясутся. Как бахрома на машине, подметающей улицы. Я… Я кладу руку ей на спину. Руки дрожат. Если по-честному, я это больше делаю для себя, чем для нее. Хотя нет. Я работаю ангелом любви. Вдруг осознаю, что раньше я никогда не дотрагивался до живого существа — я имею в виду, человеческого существа, — вот так: ни с того ни с сего. Это новость от Хлина Бьёрна. Все же я чувствую себя по-дурацки, моя рука у нее на спине, я уже начал подумывать, не убрать ли мне руку, как девушка наклонилась и опустилась в мои объятия. Светлые волосы надо мной. Световые годы. Световые воды: слезы в штанах. Член слезами не поливают. К счастью. Он тактично опадает. Она некоторое время всхлипывает, девочка-пумочка, а я превратился в эдакого отца без яйца, который гладит свою дочку. До тех пор пока она не встает и не втягивает в нос слова:
— Извини.
— Ничего, я привык.
— А?
— Да. Я за свою жизнь привык решать такие дела. Взаимоотношения. Плачущие женщины…
— Ты нестандартный.
— Да, — говорю я и пытаюсь избежать вопросительного знака в конце.
— Как тебя звать?
— Хлин. Хлин Бьёрн.
— Хлин-Хлин Бьёрн?
— Да.
— Нестандартное имя.
— Ага. А ты?
— Ингей.
— Энгей? Как остров?
— Да нет же! И-и-ингей.
— Ага. Это тоже такое нестандартное имя?
— Пожалуй… У нас в школе, правда, есть еще одна Ингей, но она весной заканчивает последний класс, и к тому же ее зовут Ингей Лоу.
— Ингей Лом?
Она смеется в ответ.
— Металлолом? — уточняю я, чтоб она еще больше посмеялась, но она говорит:
— А что ты здесь на самом деле делал? Ты правда смотрел на них? А зачем? Что ты делал?
— Я? — переспрашиваю я, выпрямляюсь и вздыхаю. — Ну, я просто собирал материал.
— Понятно…
Я лежу в темно-зеленом лесу, и меня уже покрыли листвой. Я лежу в темно-зеленом лесу под одеялом из листьев и слышу в отдалении стук. На небе последние отсветы неправильные. Это русское небо сюда перетащили. Продвинули на запад. Я поднимаю голову — слышится шорох листьев — и выглядываю из кустов, из-за деревьев. На опушке кто-то играет в гольф. Ларри Хагмен. Ларри Хагмен играет в гольф на опушке. Он без остановки забивает белые мячики в кусты. Чем больше он забивает, тем темнее становится зелень вокруг него. Как будто сквозь кожу течет темно-зеленая кровь. Ларри в белых ботинках для гольфа, и они погружаются в кровавую зелень, слегка чавкая. Его осеняет мина JR. Он зовет меня, Говорит, что у него есть разрешение свыше, потому что при операции на сердце в него вшили кусочек неба. Я хочу спросить, отечественное ли небо, но он продолжает забивать мячики. Мне кажется, будто у него не клюшка для гольфа, а коса, Мячи летят в кусты. Но на землю не падают. Они улетают в космос. И там образуются целые галактики из белых твердых шаров. Ларри Хагмен забивает за орбиту последний мяч. От этого удара у него в груди чуть-чуть расходятся швы. Он скрипит зубами — совсем как JR. Вижу, что мне неправильно показалось: у Ларри клюшка. Он забил все мячи. Последний пошел вращаться вокруг солнца. Он вращается в замедленной съемке вокруг своей оси. На нем моря и континенты и леса. В одном из них лежу я. Лежу в темно-зеленом лесу. На опушке Ларри Хагмен играет в гольф. С раздраженной миной ищет новые мячи.
Прихожу в себя, на этот раз в раю. Разве в рай попадают с похмелья? Да. Разве жизнь — не пьянка, а смерть — не день после нее? Загробное похмелье. Однако пробуждение мягкое. Мягкая кровать. Мягкая подушка. Мягкое одеяло. И мягкий узор па стенах. Все голубое и розовое. Плакат с Синди Кроуфорд. Ее мягкие щеки, губы, груди и знаменитая родинка.
