— Господи, дочка, — сказал он. — У тебя же теперь хлопот полон рот! Берегись! Сейчас выведут на парад Двадцать восьмую дивизию!
— А мне наплевать!
— Ну а мне нет.
— Разве она такая плохая?
— Отнюдь. И командиры хорошие. Это были национальные гвардейцы, но такие невезучие! Тридцать три несчастья, да и только! Хоть патент на невезенье получай.
— Я в этих вещах ничего не понимаю.
— Да их и объяснять не стоит, — сказал полковник.
— А ты мне правда можешь рассказать про Париж? Я так его люблю, и когда я думаю, что ты его брал, мне кажется, будто я еду в гондоле с самим маршалом Неем.
— Вот уж совсем не интересно, — сказал полковник. — Особенно после того, как он выдержал столько арьергардных боев, отступая от какого-то русского города. Он дрался по десять, двенадцать, пятнадцать раз в день, иногда еще чаще. И потом даже людей не узнавал. Нет, и не думай кататься с ним в гондоле!
— Он всегда был одним из моих самых любимых героев.
— Еще бы. И моим тоже. До Катр-Бра. А может, это было не у Катр-Бра, а где-нибудь еще. Память у меня сдает. Давай назовем это просто Ватерлоо.
— У него там ничего не вышло?
— Ни черта, — сказал ей полковник. — Нет, ты его брось. У него было слишком много арьергардных боев на обратном пути из Москвы.
— Но его же звали храбрейшим из храбрых.
— Ну и что? Из этого каши не сваришь. Храбрым тебе полагается быть всю жизнь. И еще — умнейшим из умников. А ко всему этому нужно хорошее снабжение.
— Пожалуйста, расскажи мне о Париже. Я вижу, что целоваться нам больше нельзя.
— А я не вижу. Кто тебе сказал, что нельзя?
— Я сама, потому что я тебя люблю.
— Ладно. Ты сама, и ты меня любишь. Ну, нельзя так нельзя, будь оно трижды проклято.
— А ты думаешь, можно еще немножко, если тебе это не вредно?
— Мне вредно? — спросил полковник. — К черту! Разве мне что-нибудь бывает вредно?
ГЛАВА 14
— Пожалуйста, не злись, — сказала она, натягивая одеяло повыше. — Пожалуйста, выпей со мной вина. Ты сам знаешь, что тебе вредно злиться.
— Верно. И давай об этом не вспоминать.
— Слушаюсь, — сказала она. — Это я у тебя научилась так говорить. Видишь, мы уже больше не вспоминаем.
— Почему тебе так нравится эта рука? — спросил полковник, положив свою руку туда, где ей хотелось лежать.
— Пожалуйста, не прикидывайся, что ты глупый, и не смей, пожалуйста, ни о чем думать, ни о чем, ни о чем на свете!
— А я и на самом деле глупый, — сказал полковник. — Но я ни о чем не буду думать, ни о чем, даже о том, что на свете есть ничто и брат его — завтра.
— Пожалуйста, будь хорошим. Будь добрым.
— Буду. А сейчас я открою тебе военную тайну. Совершенно секретно: я тебя люблю.
— Вот это мило, — сказала она. — И ты это очень мило сказал.
— А я вообще милый, — сказал полковник, быстро прикинул в уме высоту моста, к которому они приближались, и рассчитал, что гондола пройдет свободно. — Это сразу бросается людям в глаза.
— Я вечно путаю слова, — сказала девушка. — Ты меня все равно люби. Я бы очень хотела, чтобы это я любила тебя.
— А ты разве меня не любишь?
— Люблю, — сказала она. — Всей душой.
Теперь они шли по ветру. Оба устали.
— Как ты думаешь…
— А я совсем не думаю, — сказала девушка.
— А ты попробуй подумать.
— Хорошо.
— Выпей вина.
— С удовольствием. Оно очень вкусное.
Вино было вкусное. Лед в ведерке еще не растаял, вино было холодное и прозрачное.
— Можно мне остаться в 'Гритти'?
— Нет.
— Почему?
— Нехорошо. Из-за них. И из-за тебя. На меня-то наплевать.
— Значит, мне идти домой?
— Да, — сказал полковник. — По логике вещей получается, что да.
— Разве можно так говорить, когда нам грустно? Ну неужели нельзя ничего придумать?
— Нет. Я провожу тебя домой, ты хорошенько выспишься, а завтра мы с тобой встретимся, где и когда ты захочешь.
— Можно позвонить тебе в 'Гритти'?
— Конечно. Я не буду спать, когда бы ты ни позвонила. Ты позвонишь, как только проснешься?
— Да. Но почему ты всегда встаешь так рано?
— Профессиональная привычка.
— Ах, как бы я хотела, чтобы у тебя была другая профессия, и чтобы ты не умирал!
— Я тоже. Но я бросаю свою профессию.
— Ну да, — сказала она сонно, с довольной улыбкой. — И тогда мы поедем в Рим и закажем тебе костюм.
— И будем жить счастливо до самой смерти.
— Пожалуйста, не надо, — сказала она. — Ну пожалуйста, пожалуйста, не надо! Ты же знаешь, что я приняла решение не плакать.
— А все равно плачешь! Какого же черта было принимать это решение?
— Проводи меня, пожалуйста, домой.
— Я и сам собирался это сделать, — сказал полковник.
— Нет, сначала докажи, что ты добрый.
— Сейчас, — сказал полковник.
После того, как они, или, вернее, полковник, расплатились с гондольером, — этот коренастый, крепкий, надежный и знающий свое место гондольер делал вид, будто ничего не замечает, а на самом деле все замечал, — они вышли на Пьяцетту и пересекли огромную, холодную площадь, где гулял ветер, а древние камни под ногами казались такими твердыми. Грустные, но счастливые, они шли, тесно прижавшись друг к другу.
— Вот место, где немец стрелял в голубей, — сказала девушка.
— Мы его, наверно, убили, — сказал полковник. — Или его брата. А может, повесили. Почем я знаю? Я ведь не сыщик.
— А ты меня еще любишь на этих старых, изъеденных морем, холодных камнях?
— Да. Если б я мог, я расстелил бы здесь мое солдатское одеяло и это доказал.
— Тогда ты был бы еще большим варваром, чем тот стрелок по голубям.
— А я и так варвар, — сказал полковник.
