бывает.
— Никто не застрахован от ошибок, — сказал Дэвид, и Марита снова толкнула его.
— Рискну, — сказала Кэтрин, — теперь я в этом кое-что понимаю и могу сравнить. За свою темноволосую подружку не бойся. Она совершенно не в моем вкусе. Она — твоя. Тебе нравятся такие, и прекрасно. Это не для меня. Уличные мальчишки меня не интересуют.
— Возможно, я и беспризорник… — сказала Марита.
— Мягко говоря.
— Но я все-таки в большей степени женщина, чем ты, Кэтрин.
— Ну же, покажи Дэвиду, каким ты можешь быть мальчишкой. Ему понравится.
— Он знает, какой я могу быть женщиной.
— Чудненько. Наконец-то оба разговорились. Страсть, как люблю поговорить.
— По правде говоря, ты даже не женщина, — сказала Марита.
— Знаю, — сказала Кэтрин. — Сколько раз я пыталась втолковать это Дэвиду. Правда, Дэвид?
Дэвид молча посмотрел на нее.
— Правда?
— Да, — сказал он.
— Я старалась. В Мадриде я из кожи вон лезла, изображая женщину, и все напрасно. От меня ничего не осталось. Вы — настоящие мужчина и женщина. Настоящие. Вам не надо ни в кого превращаться, и вам от этого не тошно. А мне тошно. И вот я — ничто. Я хотела одного: чтобы Дэвид и ты были счастливы. Все остальное я выдумала.
— Знаю, — сказала Марита, — и я стараюсь объяснить Дэвиду.
— Да, ты стараешься. Только не пытайся хранить мне верность или что-то в этом роде. Не надо. Правда, никто не хранит, да и ты, наверное, тоже. Но я сама прошу тебя, не надо. Я хочу, чтобы ты была счастлива и сделала счастливым его. Ты можешь, я знаю. А я — нет.
— Ты очень хорошая, — сказала Марита.
— Нет. Со мной все кончено, и давно.
— Я виновата, — сказала Марита. — Я вела себя глупо, отвратительно.
— Напротив. Все, что ты сказала, — правда. И давайте прекратим болтать и будем друзьями. Разве нельзя?
— А разве можно? — спросила ее Марита.
— Я бы хотела, — сказала Кэтрин. — И не будем ломать комедию. Пожалуйста, Дэвид, пиши свою книгу столько, сколько хочешь. Знаешь, я хочу только, чтобы ты писал как можно лучше. С этого все у нас началось. Будем считать, что ничего не случилось.
— Ты просто устала, — сказал Дэвид. — И наверное, не обедала.
— Может быть, нет, — сказала Кэтрин. — А может быть, да. Можем мы обо всем забыть и остаться друзьями?
«Итак, мы — друзья, что бы это ни значило», — подумал Дэвид. Он старался не думать, а только отвечать и слушать, завороженный нереальностью происходящего. Он слышал, как они говорили друг о друге, и, конечно же, обе знали, что они думают на самом деле и что рассказывают ему о себе. В этом смысле они действительно были друзьями — понимая друг друга, расходились в главном, доверяли друг другу, но подозрениям не было конца, и при этом им было хорошо вместе. Ему тоже было хорошо с ними, но на сегодня хватит.
Завтра он вернется в свою далекую страну, ту, к которой Кэтрин его ревновала, а Марита любила и понимала. Он был счастлив в той, оставшейся в рассказе, стране, но знал, что счастье это не может быть долгим, и ему приходилось отрываться от всего, что он любил, и возвращаться к удушающей пустоте сумасшествия, которое теперь приняло форму неуемного желания практической деятельности. Он устал и от того, что Марита помогала сопернице. Ему Кэтрин не враг, ну разве что в минуты тех бесплодных, бессмысленных любовных поисков, когда она пыталась стать им и таким образом оборачивалась врагом самой себе.
«Но ей так необходим соперник, что она должна постоянно держать кого-либо возле себя, а ближе и беззащитнее, чем она сама, знающая все слабые и сильные стороны и бреши в нашей обороне, никого нет. Она искусно обходит меня с флангов и вдруг обнаруживает, что это ее же собственный фланг, и последняя схватка всегда в вихре пыли, только пыль эта — наша собственная».
После ужина Кэтрин и Марита решили сыграть в триктрак. Они всегда играли всерьез, и, как только Кэтрин пошла за доской, Марита сказала Дэвиду:
— Пожалуйста, хотя бы сегодня ночью не приходи ко мне.
— Хорошо.
— Ты меня понимаешь?
— Это слово здесь неуместно, — сказал Дэвид. Чем меньше времени оставалось до начала работы, тем суше был его тон.
— Ты сердишься?
— Да, — ответил Дэвид.
— На меня?
— Нет.
— Нельзя сердиться на больных.
— Поживешь с мое, — сказал Дэвид, — поймешь, что только на них и сердятся. Заболеешь сама, тогда поймешь.
— Надеюсь, на меня ты не будешь злиться.
— Лучше бы я вообще вас не знал.
— Пожалуйста, не надо так, Дэвид.
— Ты же знаешь, что это не так. Я лишь настраиваюсь на рабочий лад.
Он ушел в спальню и, включив настольную лампу со своей стороны постели, улегся поудобнее и стал читать одну из книг У. Г. Хадсона. Книга называлась «Природа холмистых местностей», и он выбрал ее для чтения за самое скучное название. Возможно, чтобы успокоиться, и потому он старался отложить самые интересные на потом. Но, кроме названия, в книге не было ничего скучного. Он читал с удовольствием и незаметно перенесся в лунную ночь, где вместе с Хадсоном и его братом скакал верхом через белые заросли высокого, достающего до груди, чертополоха, но постепенно стук костяшек и приглушенные женские голоса вернули его к реальности. Спустя некоторое время, когда он вышел из комнаты, чтобы приготовить себе виски с содовой и снова уйти читать, они даже показались ему обычными людьми, занятыми обыкновенной игрой, а не персонажами некой невероятной пьесы, в которой и его заставили играть странную роль.
Он вернулся в спальню, почитал еще, не торопясь выпил виски, выключил свет и задремал, когда услышал, как в комнату вошла Кэтрин. Ему показалось, что она долго возилась в ванной, прежде чем лечь рядом, и он, боясь шевельнуться, старался дышать ровно, надеясь, что сможет заснуть.
— Ты не спишь, Дэвид? — спросила она.
— Кажется, нет.
— Не просыпайся, — сказала она. — Спасибо, что лег здесь.
— Я всегда тут сплю.
— Но ведь ты не обязан.
— Я тут сплю.
— Я рада, что ты пришел. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи…
— Ты не поцелуешь меня перед сном?
— Конечно, — сказал он.
Он поцеловал ее, и она показалась ему прежней Кэтрин, такой, какой она время от времени возвращалась к нему.
— Прости, я опять вела себя глупо.
— Не будем об этом.
— Ты меня ненавидишь?
