денег на покупку недорогого молдавского бодигарда; в его обязанности входило бы слушать мои метафизические бредни. Охранник стоял, широко расставив ноги — штаны слегка топорщились у него в паху, — и обводил толпу всевидящим взглядом, засунув кисти рук подмышки: рискни мы послать подальше „его величество“ или оскорбить своим неуважением куртизанку, смертоносные залпы полетели бы в нас из всех уголков его потного тела. Эти люди были сегодняшними, от прошлого в них ничего не было, и интереса к прошлому — тоже. Рора демонстративно сфотографировал девочек и их отца.
— Так как же ты разыскал Миллера? — спросил я его.
— Твою мать! — воскликнул Рора. — Заткнись ты, дай поесть!
— Мне просто хочется знать — что тут такого?
— Я тебе объясню, в чем твоя проблема, Брик. Даже если бы ты знал, что хочешь узнать, то все равно бы ничего не узнал. Ты задаешь вопросы, хочешь узнать побольше, но, сколько бы я тебе ни рассказывал, так ни с чем и останешься. Вот в чем проблема.
Вскочив, он пошел вниз по улице и быстро исчез из виду. Разозлившись, я приписал этот взрыв военной психологической травме; такое неадекватное поведение — явный симптом посттравматического стрессового расстройства вдобавок к другим симптомам: неспособности выражать эмоции (никогда не рассказывает об отношениях с сестрой), бессоннице (когда бы я ни проснулся, он уже бодрствовал), компульсии [18] (постоянно фотографирует), злобному раздражению, которое у него вызывают те, кто избежал подобной травмы (я). Вывод: это у него проблемы с головкой, а не у меня.
Я доел макзавтрак и, как одинокая тучка, отправился бродить по городу. Прошел через уличную барахолку, забитую уродливым нижним бельем, пластмассовыми пистолетами и вешалками, китайскими отвертками, плоскогубцами и чесалками для спины, фаянсовой посудой, дезодорантами, мылом, свадебными нарядами, безмолвствующими птицами в клетках и кроликами, футболками с портретами Майкла Джордана и Терминатора, флакончиками с загадочными жидкостями и огромным количеством безымянных цветов. Что для одного человека мусор, для другого — товар. Бродячие собаки спали, растянувшись на боку под ларьками. На перекрестках топтались люди, с заговорщическим видом предлагая что-то купить по дешевке; я отказывался, не глядя. Как во сне, я прошел через всю эту толчею и очутился на тенистой улице, вдоль которой тянулись дома с тюлевыми занавесками в окнах.
В конце концов я уселся на скамейке в парке, под куполом крон высоких деревьев. Сразу за неухоженным газоном была залитая солнцем асфальтовая, вся в трещинах, теннисная площадка; на ней я увидел группу людей в странных, похоже девятнадцатого века, костюмах: женщины в длинных пышных платьях и чепчиках, мужчины — в длинных сюртуках и широкополых шляпах, с галстуками-бантами. Должно быть, они репетировали пьесу: двое мужчин нервно метались туда-сюда по площадке, сходились лицом к лицу, перебрасывались парой реплик и снова расходились; остальные внимательно за ними наблюдали. Эти двое обменивались напыщенными тирадами; эхо разносило возбужденные голоса по парку; говорили они по-русски. Один, пониже ростом, произнес длинную гневную речь; хоть я и не слышал слов, но было ясно, что наступил кульминационный момент — он резко поднял руки и стал грозить пальцем равнодушно слушавшему его партнеру. Потом пришел черед говорить второму, а когда он закончил свою речь, все захлопали. Кажется, победа в споре досталась высокому.
Лазарь и Исидор сидели у задней стены и слушали кого-то из Эдельштадтовской группы: тот, разгорячившись, размахивал руками, негодующе тряс рыжей курчавой головой, угрожая перстом ни в чем не повинному потолку. „Обстановка в тюрьмах, церквях и домах, — выкрикивал он по-русски, — сковывает душу и тело. Этим же целям служат институты семьи и брака. Они отдают человека государству на заклание, завязав ему глаза и надев наручники, но наручники эти новенькие и блестят. Насилие, насилие — и ничего больше! Писатель даже не мечтает о том, чтобы позволить себе писать правду. Нет, ни в коем случае нельзя выставлять свой гнев на всеобщее обозрение! Нас заставляют подавлять свою индивидуальность, обрекают на посредственность. Народ, видите ли, надо развлекать, корчить из себя клоуна, веселить пошлостями, угощать подобием правды“.
Вдруг я заметил Рору: прислонившись к дереву на краю теннисной площадки, он фотографировал актеров; его белая рубашка сверкала на солнце. Мужчины не обращали на него внимания, зато три актрисы в чепчиках поглядывали в его сторону и строили глазки. Потом подошли к нему, что-то сказали и рассмеялись; секунду спустя они застыли в грациозных позах, а он направил на них свой „Canon“. Мужчины все-таки перестали репетировать и наблюдали, как Рора ходит кругами около дам. Я вообразил, что, приревновав их к Pope, они в ярости бросятся на него с кулаками, надают пощечин, а я кинусь его спасать; после этого он будет у меня в долгу и не посмеет выкидывать такие номера, как сегодня. Но мои надежды не оправдались: актеры подошли к Pope и пожали ему руку. Я наблюдал за дурацким шоу, не испытывая ни малейшего желания присоединиться к радостному общению новых друзей. Актеры обнялись и повернулись улыбающимися лицами к Pope. Рора — проститутка; он ни к кому не привязан — ни ко мне, ни к собственной сестре; он никогда не упоминает ни родственников, ни друзей; кажется, ему никто не нужен. Меня так и подмывало встать и уйти, продолжить свое путешествие в одиночку — на фига он мне сдался? И вообще, мне никто больше не нужен. И ничего не нужно. Немного отойдя от площадки, Рора продолжал щелкать аппаратом. Мне не хотелось, чтобы он меня увидел, но почему-то я не мог встать.
Лазарь поспешно записывал слова оратора, словно писал диктант в школе; Исидор же о чем-то мечтал, вполуха слушая выступающего, пожирая глазами очкастую стенографистку. „Давайте подумаем о жизни, которую мы могли бы прожить, которая не была бы чередой бесконечных и бессмысленных препятствий и невыносимых трудностей, — продолжал оратор. — О жизни, которую стоило бы прожить. Нам нужны новые истории, новые друзья, нам нужны более яркие рассказчики. Мы устали жить во лжи“. Оратор закончил свое выступление, люди потянулись к выходу, а Лазарь продолжал сидеть на стуле, все еще под впечатлением от услышанного, обуреваемый хаотичными мыслями, навеянными этими пылкими речами. „Я хочу написать книгу“, — сказал он Исидору. „А кто не хочет?“ — ответил Исидор. „А я возьму и напишу, вот увидишь. Обязательно напишу“.
Тут Рора наконец меня заметил; он попрощался с актерами, пожав всем руки, и направился по газону ко мне, на ходу возясь с камерой, чтобы только на меня не смотреть. Сел рядом, не сказав ни слова. Актеры тем временем разбились на пары и начали танцевать, третья женщина стояла и смотрела на них, скрестив на груди руки. Парочки увлеченно вальсировали, порой спотыкаясь о неровности асфальта, но не останавливаясь.
Рора перезарядил камеру и сказал:
— Ничего не понял из того, что они мне говорили.
Я промолчал. Мужчины поклонились партнершам и вернулись на свои места.
— Рэмбо убил Миллера, — сказал Рора.
— Да иди ты, — сказал я.
— Миллер получил пулю в затылок. Идиот — вообразил, что ему не придется отдавать долг Рэмбо, если он скорешится с Бено. А тут еще нью-йоркские хозяева потребовали от него репортаж о борьбе за власть между Рэмбо и его врагом из правительства.
— Мне это неинтересно, — буркнул я, хотя сам умирал от любопытства.
— Так вот, Миллер задавал слишком много вопросов и, что хуже всего, сделал ставку на Бено, решив, что тот станет новым боссом. Многие видели, как Миллер ходит по пятам за Бено и лижет ему задницу; кто- то донес, что он неоднократно брал интервью у этого типа из правительства. Рэмбо все это просек, он же не дурак. Как-то раз в поисках Бено он наткнулся на Миллера в „Дюран-Дюран“. Трахнул его пистолетом по голове и избивал ногами, пока тот не потерял сознание. Он хотел заставить Миллера говорить, но, разъярившись, совсем обезумел, взял и всадил ему пулю в затылок. Бум! — и готово. Прямо в затылок. Когда я приехал, Рэмбо уже и след простыл, а Миллер валялся мертвый на полу с раскроенным черепом. Дюран мне обо всем рассказал. Он тоже обезумел — от страха. Дюран, проведший в тюряге черт-те сколько лет, трясся как осиновый лист. Позже он все начисто забыл. А еще некоторое время спустя вспомнил, что Миллера снял снайпер.
— Верится с трудом, — сказал я.
— Рэмбо сообразил, что надо оставить Бено в покое и заняться этим типом из правительства, — продолжал Рора. — Он понимал, что тот использует против него убийство американского журналиста. И нагонит страху на других членов правительства, чтобы убедить их, что пришла пора от Рэмбо избавиться.
