не мог. Обошел всю Башчаршию, спрашивая у местных жителей, где дом Азры Халилбашич: большинство не знали, но находились и такие, которые знали, но не хотели говорить, вероятно, желая защитить ее от назойливых незнакомцев. В конце концов, вернувшись в гостиницу, я просто ей позвонил. Пришлось долго вести переговоры с заботливыми тетушками и безымянными мужчинами, прежде чем Азра взяла трубку. Я выразил ей свои соболезнования и напомнил, что я — Брик, приятель Роры, что мы вместе путешествовали и что я приходил к ней в больницу со сломанной рукой. Она спросила, как рука. Я сказал, что рука еще больше опухла и посинела. Азра велела мне прийти завтра в приемный покой, она как раз будет дежурить.
— Спасибо, — сказал я. — Я понимаю, как вам сейчас тяжело.
— До завтра, — сказала она.
В приемном покое больницы, кроме меня, сидели, дожидаясь вызова, еще несколько человек: байкер со сломанной ногой, избитая мужем во время семейной ссоры женщина, пьяница с проломленным черепом, мальчишка, изрезавший себе щеки бритвенным лезвием в попытке его проглотить. Мы сидели и всем коллективом мучились от боли, изредка кто-нибудь охал или стонал. Откуда-то из-за дверей доносились душераздирающие крики. Мимо нас быстро провезли на каталке чье-то несчастное изувеченное тело с болтающимся в изголовье, словно флаг, пакетом с кровью.
Лазарь, не переставая лизать леденец, спрашивает Ольгу, любит ли она кого-нибудь.
— Да, люблю, — отвечает она. Тогда Лазарь спрашивает, собирается ли она выходить за него замуж.
— Скорее всего, нет, — отвечает Ольга.
— Почему нет?
— Потому что мы не всегда можем распоряжаться жизнью по своему усмотрению, и часто приходится расставаться с любимыми людьми.
— Ты мечтаешь о другой жизни?
— Да, все время.
— О лучшей?
— Да, о лучшей.
— А я мечтаю о такой большой жизни, у которой нет ни конца и ни края. Такой большой, что места хватит всем: маме, папе, тебе. И еще в ней будет место другим людям. И я там тоже буду. Я прямо это вижу. У меня в голове сложилась целая картинка. Море цветов, такое глубокое, что в нем можно плавать. Я его вижу, правда. А конца не видно.
Шустрая молоденькая медсестра выкрикнула мою фамилию — «Брик!» — и я торопливо последовал за ней. Она привела меня в следующую комнату, загроможденную каталками, на которых лежали люди. Часть комнаты, посередине, была отгорожена ширмами; там я и нашел Азру. В руке она держала шприц; я подумал, что она приготовила его для меня. Рядом корчилась от боли старуха; она ловила ртом воздух, хрипела и что-то бормотала, водя глазами туда-сюда, будто следила за перемещением боли в животе. Медсестра бесцеремонно повернула ее на бок и задрала рубашку. Я увидел тощий зад, складки мертвенно- бледной кожи, красно-коричневые пятна на ляжках, дряблые икры, язвы на синеватых распухших ступнях. Азра воткнула иглу старухе в ягодицу; прошло несколько секунд, и та затихла; медсестра перевернула ее на спину. Глаза у нее закатились; рот приоткрылся, обнажив беззубые десны; тонкие, как пергамент, ноздри побелели. Мне показалась, что она умерла, но Азра сохраняла спокойствие. Она умела отличать мертвых от живых. «Вот и хорошо, — сказал она не слышавшей ее старухе. — Скоро будет легче».
Мы пошли в кабинет дежурного врача. Там ничто не указывало, что сегодня он принадлежит Азре, только под столом стояли уже знакомые мне туфли. Она осмотрела мою руку, поворачивая ее и сгибая, игнорируя мои стоны и гримасы боли; зажгла экран, чтобы еще раз посмотреть на рентгеновские снимки; неодобрительно покачала головой. Мне было страшно приятно, что она обо мне беспокоится. Будто какой-то извращенец, я размечтался, что она будет меня оперировать; трепетал от мысли, что она вскроет мою слабую плоть до самой кости.
— Ну как, что-нибудь видно?
— Кое-что видно, и это меня совершенно не радует. Когда спишь, надо держать руку чуть повыше сердца. А ты, небось, полночи бродишь с опущенной рукой. Тебе надо побольше лежать и держать ее в покое.
— Это Рэмбо, да? — сказал я.
— Ты о чем? — спросила она, протирая мне руку ватным тампоном, пропитанным спиртом. Я ничего не чувствовал, но понимал, что ее прикосновения легкие и осторожные. Моя рука умирала. Моя рука умрет первой, а затем и все остальное, одно за другим.
— Это Рэмбо убил Рору, — сказал я.
Она нажала на педаль мусорного ведра и бросила туда тампон; ведро было пустое.
— Потому что Рора знал, что Рэмбо застрелил Миллера, — сказал я.
— Кто такой Миллер?
— Ты знаешь, кто такой Миллер. Американский журналист, с которым Рора работал во время войны.
Ее курчавые волосы блестели в свете ярких неоновых ламп. Достаточно было на них посмотреть, чтобы сразу определить, что она — сестра Роры.
— Миллер, говоришь? — сказала она и покачала головой. — Что еще Ахмед тебе наплел?
— Рора мне все рассказал. Что Рэмбо убил Миллера, потому что тот связался с Бено. Что после операции Рэмбо вывезли из Сараева, замаскировав под труп.
— Хм, вот он тебе что рассказал…
— У Роры были снимки, которые можно использовать в качестве улик против Рэмбо. Фотографии мертвого Миллера в борделе Дюрана. Рора слишком много знал. Я не мог понять, зачем ему понадобилось возвращаться в Сараево и рисковать жизнью, хотя… думаю, он где-то припрятал негативы.
— А ты молодец, смекалистый. Настоящий писатель, — сказала Азра. — С богатым воображением.
— Еще я думаю, что ты оперировала Рэмбо. Ты спасла ему жизнь, и он теперь у тебя в долгу. Но, скорее всего, Рэмбо решил на всякий случай от Роры избавиться.
— Азра вздохнула, сняла очки и протерла глаза — сегодня они были еще зеленее, — словно я назойливым призраком маячил перед ней, как в тумане.
— Ты прав, я оперировала Рэмбо. Вернее, немного подлатала, чтобы можно было переправить его в больницу в Вену. Что и было сделано, на ооновском самолете, под присмотром близких к правительству людей и медсестры, которая, если честно, нам самим нужна была позарез.
Она надела очки.
— Что касается Миллера: как я слышала, он работает в Ираке. Не так давно он был проездом в Сараеве и мне позвонил. Собирался провести отпуск в Париже. Спрашивал про Ахмеда. Я сказала, что Ахмед живет в Америке, и дала его телефон. Насколько я знаю, Миллер до сих пор в Париже.
— Трудно в это поверить.
— Это правда.
— Тогда кто, по-твоему, убил Рору?
— Вооруженный мальчишка. Полиция его сегодня арестовала. Ему приглянулась камера, он хотел только попугать пистолетом, а пистолет вдруг выстрелил. Это то, что он рассказал в полиции. Он так обкурился, что ничего не соображал. Камеру продал и купил на эти деньги наркотики. Его нашли спящим на берегу Миляцки. Он даже не мог сразу вспомнить, что натворил.
— Верится с трудом. Рора слишком много знал. Просто так ничего не случается.
Азра улыбалась, но в глазах у нее стояли слезы: вероятно, моя очевидная дурость и детская наивность заставили ее вспомнить брата, каким он был в детстве, когда они еще были вместе, вспомнить истории, которые он ей сочинял. Она поняла, что он и меня заворожил.
— Что еще он тебе рассказывал?
— Сказал, что твой муж бросил тебя и ушел к четникам.
— Это правда, — сказала она. — Мой муж меня бросил, чтобы иметь возможность стрелять в меня и моих родных до тех пор, пока смерть не разлучит нас окончательно. Это — чистая правда.
