[окатам увалам] ложбинистым увалам, [изрезан] [покрытым] искромсанным бронзовой прожелтенью луговин, [и изразцов] <...> Романовский проследил за направлением его взгляда и сам, неприметно вздохнув, перевел глаза на слюдяной глянец [Днепра] словно застекленого Днепра, на [дальние] дымчатые поля Молдавии, покрытые [как хмарью...] нежнейшей предосенней ретушью»61.
Не ясно ли, что «затуманенный и далекий взгляд Корнилова», а следом — Романовского — это не реальный взгляд из окон губернаторского особняка, где располагалась Ставка Верховного главнокомандующего, как это предполагает Бар-Селла, но — воспоминание из глубин человеческой души.
Перед нами — тайный, составляющий святая святых художника мучительный творческий процесс, воочию раскрывающий рождение высокой прозы.
И — вопиющий пример запредельной немотивированной агрессивности со стороны «антишолоховеда». Только так и можно охарактеризовать слова Бар-Селлы, высказанные им в связи с приведенной сценой:
«В 16-й главе, как в зеркале, отразился тот клубок проблем, с которыми сталкивается исследователь романа “Тихий Дон” — кража, подлог, невежество, подлость и бесстыдство. Ибо только невежество не в силах отличить Могилев-Подольский от Могилева на Днепре, а штаб 8-й армии от Ставки...»62.
Такая вседозволенность характеризует Бар-Селлу, но никак не Шолохова. Все эти запредельные слова бумерангом возвращаются к нему.
И. РОДИОНОВ: ТРИ АПОКРИФА
В октябре 1991 года, когда после передач программы Ленинградского телевидения «Пятое колесо» вновь разгорелись страсти вокруг «Тихого Дона», в газете «Час пик» появилась статья Н. Кузякиной «Кто автор “Тихого Дона”? Претендент номер... — есаул Родионов». А в № 17 за 1993 г. редактируемого В. Коротичем «Огонька» — статья Галины Стукаловой «Один офицер по фамилии Родионов...».
Так возникла версия об еще одном претенденте на авторство «Тихого Дона» — есауле Родионове. Ее источником были воспоминания вдовы украинского писателя И. Д. Днепровского, умершего в 1934 году.
«О том, что украинский писатель Иван Данилович Днепровский знал автора первых частей “Тихого Дона”, — пишет Н. Кузякина, — мне говорила в Харькове его вдова М. М. Пилинская еще в 60-е годы. Она отчетливо запомнила потрясение, с которым Днепровский в 28-м году принес из библиотеки “Октябрь” с публикацией романа.
— Я это читал... Я служил с этим человеком...»63.
А вот как звучит рассказ о том же событии, со ссылкой на тот же источник — вдову И. Д. Днепровского М. М. Пилинскую — в статье Г. Стукаловой, общавшейся с Пилинской «20 лет назад», то есть в 70-е годы:
«...Было это в 1928 году. Как-то, во время прогулки по Каменец-Подольску, где жили тогда Днипровский и его жена, их внимание привлекла витрина газетного киоска со свежим номером журнала “Октябрь”. По случаю, это был тот самый номер, в котором печатались первые главы романа М. Шолохова “Тихий Дон”. “Но при чем здесь Шолохов? Кто такой Шолохов? — воскликнул Иван Данилович, — уж не псевдоним ли это Ивана Родионова?”
Мария Михайловна Пилинская, вдова писателя, пояснила, что Иван Родионов, казачий есаул, был соратником Ивана Днипровского по окопам первой мировой войны и сослуживцем по совместной работе в редакции фронтовой газеты. Еще в 1916 году, в свободные часы, читал он (Родионов) другу (Днипровскому) отрывки из своего романа “Тихий Дон”, который начал за несколько лет до войны...»64.
Очевидные разночтения в этих сообщениях объясняются, конечно же, тем, что со времени беседы с вдовой Днепровского у одной из журналисток прошло более 20 лет, а у другой — аж 30 лет, а перед этим еще столько же прошло со времени смерти ее мужа в 1934 году. За такое время можно было позабыть, при каких обстоятельствах — в библиотеке или на витрине киоска — Днепровский узнал о том, что в журнале «Октябрь» был напечатан шолоховский «Тихий Дон». Но, в конечном счете, это неважно.
Важно, что разночтения в этих двух журналистских выступлениях продолжались и углублялись.
Кузякина ссылается на «документ» — «запись» дневника И. Днепровского от 1 апреля 1934 года, который она прочитала около тридцати лет назад. И. Днепровский сообщал здесь, что служил с Иваном Родионовым в Первую мировую войну на Юго-Западном фронте и тот рассказывал ему, что писал роман о казаках: «До войны написано и отпечатано листов 7. Они сброшюрованы. Это книга о революции 1905 года и о роли в ней казачьего Дона», которая будет развернута в «целую трилогию: Дон до войны, Дон на войне и Дон в революции»65.
И. Родионов якобы дал прочитать своему «другу» И. Днепровскому эту книгу и просил высказать свое мнение.
«Ясно запали в молодую мою память, — говорил Кузякиной Днепровский, —
1. Само название: острыми буквами.
2. Эпиграф: песни про Дон. И отрывок: бела рыбица мутит...
3. Имя — Христоля.
4. Слово баз, которое я не понимал и смешивал с лабазом.
5. Но особенно: рассказ о казаке, который привез из похода жену-персиянку. Сельчане считали ее ведьмой, собрались около куреня казака и убили ее.
Книга мне страшно понравилась, — пишет, будто бы, И. Днепровский. — Когда я сказал об этом автору, он очень обрадовался и целый вечер рассказывал сюжет всей трилогии»66.
Впечатляющий документ! Напоминающий кальку, снятую с романа «Тихий Дон». Жаль только, что, как это принято у «антишолоховедов», не указано, где этот дневник хранится.
Галина Стукалова — как она пишет в «Огоньке» — прочитала дневник Днепровского позже — «более 20 лет назад». Может быть, она подтверждает существование подобной «записи»? Но, увы, по ее свидетельству, она обнаружила в дневнике только одну фразу по интересующему нас вопросу: «Кто такой Шолохов?» <...> «К сожалению, в дневниках Днипровского ничего, кроме недоуменных вопросов, я тогда не нашла»67, — пишет Г. Стукалова.
Вероятно, изложенная Кузякиной «запись» И. Днепровского была журналистской записью рассказов его вдовы, хорошо знавшей «Тихий Дон» — отсюда и эпиграф: песни «про Дон», про «белорыбицу», и имя Христоля (Христоня), и убийство жены-персиянки.
В 1965 году Шведская академия наук в связи с выдвижением М. А. Шолохова на Нобелевскую премию получила письмо, в котором та же самая история рассказана уже со слов самого И. Днепровского. В этом письме от 24 ноября 1965 года, опубликованном позднее в журнале «Континент» (1985. № 44), некая Алла Гербурт-Йогансен, вдова украинского поэта Майкла Йогансена (псевдоним Михаила Кравчука), рассказывала следующее:
«С 1930-го до 1937-го года я жила в доме писателей “Слово” в Харькове. Через своего мужа М. Йогансена я была знакома со многими литераторами. Как-то утром (пропуск в машинописи. —
Он рассказал, как во времена гражданской войны 1919—1920 гг. его, после перенесенного сыпного тифа мобилизовали в Красную Армию, и так как он был слабосильный, но “грамотный”, поставили писарем в комендатуре той части, которая производила расправу с остатками неспособной уже к сопротивлению Белой Армии. Где-то на Дону, я забыла, где именно. Операции сводились к тому, что днем делали облаву, а ночью всех расстреливали из пулеметов. Вещи убитых командиры забирали себе. Однажды на рассвете, после очередной ночной расправы, в помещение, где дежурил Днепровский (спать он не мог из-за грома канонады и страшных криков), вошел начальник с двумя деревянными чемоданчиками в руках. Он передал их Днепровскому со словами: Ты, Ваня, у нас литератор, понимаешь в литературе, прочитай и скажи, стоит ли чего-нибудь эта писанина. Рукопись произвела на Днепровского сильное впечатление: это была настоящая
