– Ах, это надолго.
Меня все баловали. Это было замечательно. Никаких двигателей, никаких пулеметов, никаких парашютов, никаких угрожающих адских машин.
Затем начались первые упреки от моей невесты.
– Ты писал очень редко, а твои письма были так коротки.
– У меня было немного свободного времени. Очень мало. Если бы ты только знала…
– Было тяжело?
– Нет. – Я покачал головой.
– Как с тобой обращались в госпитале? Заботились о тебе? У тебя еще болит?
Я снова покачал головой. Я рассказал ей о своих приключениях, о своем прыжке на порванном парашюте, но я не упомянул эпизод с бомбой в Румынии. К чему было волновать их? Это только заставило бы мою невесту и мать переживать после того, как я уеду.
Пятнадцать дней проходят очень быстро, особенно когда вас двое и вы оба вздрагиваете от мысли о приближении расставания.
Этот момент настал, и, как и в Нойбиберге, последним, что я видел, был красный шарф, которым махала женщина на железнодорожной платформе. Поезд тронулся, колеса застучали, и в этот момент я не думал, что прожил стоящую жизнь. Все казалось напрасным. На следующее утро я прибыл на место.
Авиабаза Берлин-Гатов – раньше Центральная летная школа, школа тактики воздушной войны, испытательный центр и демонстрационный центр люфтваффе для показа самолетов иностранным гостям – теперь была штабом. Кого только не было там. Высокопоставленные «кокарды», обилие наград, «веток»[157] и орденских ленточек. Я же просто напоминал мышь. Изрядно потрепанный, униженный внутренне и внешне, я вошел в караульное помещение и предъявил свои бумаги. Я был направлен в канцелярию какой-то службы в блок «X»: «Поверните налево, затем направо по другую сторону от центрального проезда. Второй дом слева – это он». Каждый знаком с подобным типом указания направления.
Я хотел доложить непосредственно оберегу, который был моим непосредственным начальником, и избежать сидения в приемных и пристального изучения со стороны всяких бумагомарателей и «киви»[158]. Я сумел добраться до приемной оберста и вошел в нее в полевой форме, подпоясанный ремнем, в ботинках и с фуражкой в руке. Я обнаружил там секретаршу, печатавшую на пишущей машинке. Мне сказали: «Оберст в настоящее время очень занят. Пожалуйста, подождите».
Там за дверью сидел «большой мальчик». Известный персонаж. Он просеял бы меня сквозь сито. У меня были медицинское свидетельство и личный рапорт командира группы из Ниша. Какое у него сделается лицо, когда он прочитает их. Он выпятит свои Железные кресты, медали и орденские ленточки и вопьется в меня парой пронзительных глаз. Только вообразите. «Неисправимый индивидуалист. Импульсивный. Думает слишком много…»
Конечно, было множество решений. Пехота. Танки. Артиллерия. Одна из полевых дивизий люфтваффе или какой-нибудь другой вид службы. Выбор был большим.
Предположим, что оберст пошлет меня в пехоту. Я скрестил свои пальцы. Пугач вместо ручки управления. Это было бы жалкое зрелище. Я знал тысячи летчиков, которые пошли по этой дороге, когда их группы были распущены[159]. Кавалеры Железного креста с сотнями боевых вылетов на счету были посажены за рычаги танков, а летчики из числа унтер-офицеров стали пехотинцами. Отлетав в течение ряда лет, они теперь сражались в котлах на Восточном фронте или участвовали в боях в Нормандии.
Секретарша включила радио.
«Передаем информационную сводку вермахта: «Ожесточенные бои идут на линии Авранш – Кан».
– Я знаю все о высадках. Мы в Италии имели несколько генеральных репетиций…
Секретарша не ответила.
«Впервые в ходе этой войны Лондон подвергся бомбардировке новым оружием. Час возмездия близится».
Девушка вскочила на ноги, бросилась к двери и, открыв ее, торжествующе закричала:
– Господин оберст, начали применять Фау-1[160].
Из соседней комнаты появился высокий, худощавый офицер:
– Наконец, а?
Он заметил меня в углу, а я уставился на него.
«Нечего смотреть на меня с таким удивлением, – подумал я. – Я – не Фау-1».
Радио все еще трубило: «Лондон бомбардируется из Па-де-Кале. Час возмездия близится».
Оберст, выйдя из своего кабинета, присел на край стола. Он слушал радио вместе с секретаршей и своим адъютантом, желая узнать подробности. После паузы диктор произнес: «С 14 до 15 часов мы будем передавать танцевальную музыку».
Девушка выключила приемник, и оберст обратился ко мне:
– Вы хотели меня видеть?
– Да, герр оберст.
– Тогда входите.
«Теперь ты услышишь кое-что получше танцевальной музыки», – подумал я.
Я встал по стойке «смирно» и отчеканил обычную формулу:
