– Герр оберст, лейтенант Хенн готов продолжить службу.
– Хм-м, – пробормотал оберст. – Вы получили свои бумаги?
Я вручил ему конверт. Шли минуты, а я с безразличием ждал фатальное слово: «Пехота… танки… штурмовые подразделения».
Оберсту потребовалось долгое время, чтобы принять решение.
– Командир группы пишет о вас как о парне, который слишком много думает. Прекрасно. Я как раз искал кого-нибудь, кто способен размышлять в течение очень долгого времени. У меня есть работа для вас, работа в штабе. Отправляйтесь в штаб авиадивизии, передайте им привет от меня и сообщите, что я посылаю им того, кто умеет думать. Сегодня это большая редкость. Вы будете помощником офицера разведки, но лишь временно. Никакого официального перевода. Мы посмотрим, из какого теста вы сделаны. Ну, берите свои бумаги. Позже вы сможете продолжить боевую службу.
– Но я непригоден к полетам, герр оберст.
– Почему?
Я рассказал ему о своей аварии в Балше и положил перед ним медицинское свидетельство.
– Это не имеет значения. Я принял решение. Вы должны меньше интересоваться тем, что думают другие. Поверьте мне, никто не заметит этого. Если бы я только знал, о чем они там в Генеральном штабе думают. Обратитесь к медикам через несколько месяцев. Война ведется не только в «Мессершмиттах», мой мальчик. Вы также должны вести бюрократическую войну. Точно. Вы можете идти.
Проходя мимо секретарши, я шепнул ей:
– Я люблю вашего оберста.
Слегка польщенная, она ответила:
– О, шеф – славный малый.
Она выписала мне дорожные документы.
Когда я добрался до метро, я сказал сам себе: «Хорошо, я все еще в люфтваффе, даже если я и стал курьером Генерального штаба».
В штабе авиадивизии я обнаружил лихорадочную деятельность, там было множество женщин- военнослужащих, и время от времени мне казалось, что в нем одни офицеры, майоры, оберсты и горстка гауптманов. Я был одним из немногих лейтенантов и понял, что должен исполнять работу обычного солдата, регистрируя рапорты, отправлять циркуляры. Это была моя работа, а в остальное время я должен был держать рот на замке. Силы небесные! Какое море бумаг, какой океан бюрократизма. Стопки бумаг, тонны бумаг, неограниченный поток.
Так что это было то, с чем мы воевали. У меня было множество возможностей видеть и слышать и времени для размышлений.
Сердце этой безупречной машины было известно как штаб-квартира люфтваффе[161]. Три этажа наверху и столько же под землей, бункер из стали и бетона, абсолютно непробиваемый бомбами. Даже когда я был в боевом подразделении, меня охватывали сомнения. Теперь же, когда меня перевели в штаб, я стал отъявленным циником.
Внутри здания была огромная люминесцентная карта, похожая на киноэкран. Каждый самолет, который появлялся на территорией рейха, показывался на карте миниатюрным значком и держался под постоянным наблюдением. Это был бесспорный успех науки. Радары на границах страны засекали его, и очень замысловатая аппаратура проецировала его отметку на экран в этом нервном центре противовоздушной обороны. Здесь сходились все линии – от станций радиоперехвата, радиостанций, радарных центров и т. д. Все донесения с бортов самолетов, переговоры пилотов по двухсторонней связи, малейшее слово, представлявшее интерес, прослушивались. Это был мир кабелей, телевизионных экранов, люминесцентных лучей и катодных трубок.
Можно было почти увидеть каждый пропеллер, принадлежавший «Мессершмитту», «Крепости» или «Либерейтору».
Лицом к экрану, за пультом на помосте, сидел офицер управления. Ему было достаточно нажать на кнопку, чтобы направить в любой конкретный сектор эскадрильи истребителей. После щелчка переключателя и поднятия телефонной трубки с окружающих аэродромов взлетали Me-109, батареи зенитной артиллерии около Галле, вокруг Берлина или Магдебурга открывали или прекращали огонь. Оберст-лейтенант лишь поднимал мизинец, и приказы немедленно передавались во всех направлениях, а противовоздушная оборона вступала в действие.
Сектор наблюдения был огромен. От Ганновера до Катовице, от Восточной Пруссии до Альп.
Летом 1944 г. от Рождества Христова бомбардировщики союзников прибывали словно саранча; одновременно по 1000, 2000 и 3000[162]. Светящаяся карта показывала зону, простиравшуюся от Южной Англии до Польши, от Дании до Альп. Бомбардировщики прилетали массированными соединениями, часто одновременно с запада и юга: 1000, 2000, 3000, неделю за неделей, день за днем. Если в понедельник авиационная дивизия имела в своем распоряжении 300 пригодных к полетам истребителей, то во вторник после большого налета их число падало до 200; в среду оно было между 120 и 150, в четверг – уже менее 100, а в пятницу – приблизительно 50. В субботу офицер управления предпочитал не отдавать приказов на вылет. Он поднимал телефонную трубку и вызывал штаб авиакорпуса:
– Ради бога, дайте нам небольшую передышку. Мы должны получить пополнение пилотами и самолетами. Мы исчерпали все свои возможности. Если сегодня прилетят 2000 бомбардировщиков и 1000 «Мустангов», я не смогу поднять в воздух последние 50 несчастных «ящиков», иначе ни один из них не вернется. Ради бога, будьте благоразумными. Это будет бесполезная жертва. В ясные ночи, такие как стоят сейчас, противник посылает 2000 или 3000 самолетов. Когда они появляются над рейхом, их соединения дробятся на сотни групп и нападают на различные цели. Они не остаются в едином массированном соединении, в этом больше нет никакой необходимости. В любом случае у вас есть глаза, чтобы убедиться в этом лично. Кто в такой ситуации может питать какие-то иллюзии? Согласно статистике средняя жизнь пилота в противовоздушной обороне рейха колеблется между сорока восемью и шестьюдесятью часами. Мы нуждаемся в передышке, чтобы перегруппировать, пополнить эскадрильи перед тем, как снова идти в атаку. Он всегда получал короткий ответ:
