иконы, по четкам поклоны богу считала, кланялась, касаясь лбом напоклонника-наручника, из лоскутков сшитого, с петелькой на уголке, чтоб на левую руку одевать. Испугалась она разорения своей молельни, ухаживать стала за мной денно и нощно. Спасибо, выходила. В жару я была, когда сыночка хоронили. Об этом и рассказать не могу, и рассказывать тошно. От материна сердца оторванный кусок, ох, как долго нарастает, больно болит…
Второго сына, с которым я теперь живу, только успела родить, как началась распроклятая война, германская. Взяли в солдаты друга моего милого. Посохла бы я с горя, если бы не сыночек, вылитый отец…
Не вернулся домой Матвеюшка. Как я горевала, оставшись вдовой-солдаткой, знают только подушка — заветная подружка — да дальний зарод. Туда я плакать-вопить, причитывать ходила.
Брата взяли в солдаты — тоже не вернулся…
Лежат они оба, самые дорогие для меня, где-то на чужой стороне, в сырой земле, моими слезами оплаканные, моими причитаниями отпеванные…
Как лишились сына свекор и свекровь, словно свечушки восковые стали таять. Золовка была уж замуж выдана далеко-далеко, ажио под самый Петрозаводск. Оттуда не наездишься приглядывать за немощными родителями. Я их кормила, поила, обмывала, обстирывала. Я и похоронила одного за другим. В причетах своих благодарила за то, что не помешали нашему счастью, не разлучили меня с Матти моим, не обездолили…
С тех пор я стала плакальщицей по всем покойникам, по чужим и по своим. Выла, не стыдилась, о землю колотилась; в уме-разуме да в сердце своем самые распрегорькие, жалобные, ласковые слова выискивала, на могилы усопших со своими слезами выплескивала. Говорили старики со старухами:
— Ой, Овдокки, пяйвяне каунис, кто покойников на тот свет провожает, того они на том свете встретят. Тебе там будет встреча многолюдная, почетная.
Никитична рассмеялась своим дробно-рассыпчатым смешком и добавила:
— Вряд ли встретят! Устали ждать. Как революция прошла, — продолжала она свою бывальщину, — почувствовала я себя полной хозяйкой и в доме, и на земле. Вдовую невестку, жену братнину, к себе жить пригласила, с горницы в сени дверь прорубила. Нам с сыночком большой избы хватало. Потом Марфа за хорошего человека замуж вышла. Стали жить по-соседски, в дружбе да согласии. Где нужны мне были мужичьи руки, мужичья сила — шел на помощь невесткин муж.
— А ты, Никитична, так и прожила вдовой, больше замуж не выходила? — спросила я.
— От беспутных речей уши болят, на беспутного беседника глаза не глядят, — со злостью проворчала старуха, но потом сменила гнев на милость, заговорила с прежним добродушием: — Разве нашелся бы для меня кто-либо такой же дорогой, как Матти? Сама посуди, сама рассуди, а не спрашивай, чего не надо спрашивать…
Сына растила. Работала. Сердце свое на замок закрыла, ключ в речку бросила. В колхоз пошла почти первой — невмоготу стало одной управляться с пашней, покосом, молотьбой да помолом. До этого вечерами на ликпункт ходила, грамоте выучилась, газеты с книжками стала читать.
Делегаткой была, красный платочек колпачком нашивала, на собрания баб скликивала. В избе- читальне со сцены песни певала да девок петь обучала. Особенно любила песни тягучие — протяжные, грустные, затяжные. А веселая минутка найдет, так и озорная частушка горло дерет! Все бывало. Горе людское было и моим горем, так почему же мне не взять от людей и долю радости?
В правление колхоза выбрали меня. В полеводческой моей бригаде хорошо дело шло. Урожаев высоких добились, в Москву на выставку собирались. Да грянула опять война…
— В оккупации не довелось быть тебе, Никитична?
— Вот уж этого горя не видала, меня оно миновало. Как сын добровольцем на фронт ушел, мы с его женой, моей невесткой, за Урал эвакуировались. Увезли из родного дома хлеба — что в брюхе, платья — что на себе, да по ребенку, по моему внучонку, за пазухой. С сибиряками поработала, их пельменей отведала. Хорошие люди, не хуже нас, карел. Оставляли у себя на постоянное житье-бытье, да разве мы останемся? Тоску по родному краю не заживить приветом-лаской, не закормить никакими пельменями, не залить пивом-медовухой. Хоть корку грызть, да дома жить.
Знали, что избы наши враг разорил, спалил, что от колхозного добра ничего не осталось, а ехали домой радостные. Земля хоть разоренная, но от врага свободная. Значит, жить можно.
На коровенках пахали, мотыгами да лопатами земельку ковыряли, бревна да доски таскали, чего только не делали. Недосыпали, недоедали, а жизнь начинали заново на пустыре да пожарище. Сын с фронта вернулся. Потом уже я стариться стала, кости на теплую печку, к горячим кирпичам запросились.
А работать и сейчас охота есть. Дети да внуки сердятся, спрашивают: «Чего тебе надо? Скажи. Чего не хватает?» Что ответишь, чего скажешь? Ничего не надо. Всего вдоволь, а самого дорогого — людской заботы-доброты предостаточно!
Прервали нашу беседу пришедшие с работы сын да невестка. В дружной семье вечер прошел незаметно. Наутро метель стихла и мою болезнь с собой унесла.
Попрощалась с Никитичной по-старинному карельскому обычаю, коснувшись пальцами ее плеч.
С удовольствием и она последовала моему примеру.
— Доброго здоровья тебе на долгие годы, пяйвяне каунис, — сказала я.
У Никитичны задрожали ямочки на старческих щеках, а в поблекших глазах вдруг засверкали озорные, веселые огоньки…
Николай Лайне
Родился 27 мая 1920 года в семье крестьянина села Реболы Карельской АССР. С 1939 по 1950 год находился в рядах Советской Армии. Во время Великой Отечественной войны участвовал в боях на Карельском и Ленинградском фронтах. Н. Г. Лайне — один из активно работающих поэтов Карелии, автор 12 поэтических сборников, изданных в Петрозаводске, Ленинграде и Москве. Много и плодотворно работает как переводчик. С русского на финский язык им переведена поэма Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», главы из поэмы А. Твардовского «Василий Теркин». Вместе с другими карельскими поэтами перевел на русский язык «Калевалу».
Н. Г. Лайне награжден орденами Красной Звезды и «Знак Почета».
Держава чудилы Хуотари
Солнце нещадно жарило с безоблачного неба, и синеватые сугробы жались к промерзшему вересковому берегу. У лодочного причала наст совсем осел, и глыба валуна будто вскинула свой округлый бок, чтобы оглядеться хорошенько. Валун был шероховатый и рыжий, как голая плешь Пуавилы Тёрхёнена. Если поместить их рядом, нелегко было бы догадаться, где тут затылок Пуавилы, а где наждачный лоб валуна. И даже редкие волосинки, обрамлявшие уши человека, были столь же серы, как исчезающий на глазах талый снег.
Самому Пуавиле Тёрхёнену некогда было думать об этом. Он сидел без шапки на киле лодки и сосредоточенно шпаклевал тряпьем щели, не отвлекаясь ни на что. Рядом на костре кипела и бурлила в ведре черная-пречерная смола.
— Так-то… Тютелька в тютельку… будто нож чудилы Хуотари в берестяные ножны, — пробормотал Пуавила, вгоняя в трещину пук просмоленной пакли. На глаза ему не попалось больше ничего, похожего на
