император и король Франц Иосиф I. Одет он был, сказывают, в угорское выходное одеяние, на боку болталась кривая турецкая сабля. Но недалеко от местечка его застиг необычайно сильный дождь, и император, опасаясь промокнуть, вынужден был укрыться в дубильне на Ступах. А когда вновь распогодилось, он с эскортом въехал в Гибе. Он улыбался, благосклонно кивал жителям, и по лицу его разливаюсь довольство. Может, от того, что опять светило солнышко, а может, потому, что ему удалось подавить революцию, или же по той простой причине, что кривая турецкая сабля не слишком отягощала его бок.
Проходили дни, недели, месяцы, годы.
Феодализм мало-помалу погружался в недра истории, как в ножны кривая сабля. Подобно скисшему тесту в квашне, разбухал капитализм. Свирепствовали законы Аппони[69] . Близился конец XIX столетия. И в конце его, как и в начале, Гибе оставались словацкими. Гибчане преодолевали все новые испытания. Они умирали, рождались, жили, трудились. Окрест правильной, большой прямоугольной площади с готическим костелом четырнадцатого века отстраивались новые дома. За домами гумна, амбары, дворы. А позади них из года в год плодоносили поля, зацветали луга. И всюду угадывались следы человека — их было видимо-невидимо, как и цветов. А в опаленных солнцем цветах жужжали пчелы. Жужжали и о чем-то рассказывали… И рассказывают поныне!
Вот мы и достигли конца XIX столетия. Осталось девять лет до начала двадцатого. Если историю не превращать в перечень бесплодных укоров занятому делом человечеству, то каждое ее столетие умещается на неполных двух страницах».
Лида Томечкова дочитала записи Валента, заглянула в посылку и весело рассмеялась.
— Отлично написано! Но пока дочитала, я опустошила всю посылку!
— Ерунда, — засмеялся и Валент. — Через месяц еду на каникулы, и этой вкуснятины у меня будет вдосталь.
А когда час спустя Лида ушла, он снова перечитал письмо отца и загрустил.
«Нда, Йожко Надера закоптили», — подумал он, и в ту же секунду его пронзило неприятное чувство: вспомнилась Ганка Коларова. Однажды в полутьме она шепнула ему: «Бросишь меня — я руки на себя наложу!» Он потерянно оглянулся, словно где-то поблизости — стоит только руку протянуть — распростерлось Ганкино загубленное тело. Он дернул локтем — задел раскрытую посылку. Всего за несколько месяцев до присуждения ученой степени juris utrisque doctor[70] Валент Пиханда получил с далекой родины небольшую посылку — письмо и кое-какую снедь: сушеные сливы, сальце с проросью мяса, пирог с маком и капустой, небольшую колбаску и полкило брынзы. Перед самым приходом Лиды, подчистившей всю посылку, Валент мечтательно перебирал ее содержимое, и в ноздри ему ударили незабвенные запахи детства. Вдруг сделалось тоскливо до слез: вещи, что он выкладывал из посылки на стол, приветливо звали его, манили домой, но и Прага не выпускала из своих колдовских объятий. Зов родины и сильное желание остаться разрывали его, тянули в разные стороны. Он тяжело вздыхал и смятенно, словно в дурмане, метался по своей комнатенке. То его заливала радость, то становилось невыразимо тоскливо. Опечаленный и растерянный, он принялся есть. Отломил от маковника, отведал капустника, затем принялся за соленую, жирную брынзу. Сидел понуро, ел, и перед глазами, как на военном параде, проходила вся его жизнь с первых же дней пребывания в Карловом университете[71], когда он, получая скромную стипендию, привыкал питаться кнедликами и свининой с капустой[72]. Первые три недели он и еще двое студентов жили на затканном паутиной, пылью и сажей чердаке небольшого особняка, предоставленном им на время одним сердобольным однокашником. Спали они на дверях, снятых с петель, под голову подкладывали башмаки и накрывались пальто. А похолодало, собрали они свои дешевые чемоданчики и перебрались на частные квартиры. Сменил он их множество, пока два года назад не встретил Лиду. А до этого солоно приходилось. Лишь со временем научился он с толком распоряжаться деньгами — оставалось даже на развлечения и на пиво. Прага сразу околдовала его. Она предоставляла столько удовольствий, что кружилась голова. Долгие часы он просиживал в библиотеках — чаще с книгами, а иной раз и с красивой девушкой, ждал вечера, чтоб побродить с ней по Петршину[73]. Прага дразнила, возбуждала. Вдохновляли успехи тогдашнего искусства. Выставки, книги, журналы, театры, кабаре. Всевозможные памятники. На какое-то время его душой завладела политика — чешские патриоты готовились сбросить трехсотлетнее иго Габсбургов. Чехи жили, созидая, работая и борясь. Они не сдавались. Часто ему хотелось плакать, порой он испытывал жгучее чувство отчаянья, думая о незавидном положении Словакии. Национальное движение там едва ощущалось. Ренегаты победно завывали на обломках словацкой культуры. Из общественной жизни, учреждений и школ почти полностью была вытеснена словацкая речь. Горстка словацких политиков и культурных деятелей из мартинского центра[74] делала отчаянные усилия, чтобы сохранить от гибели словацкий народ. В таком смятении Валент ненадолго примкнул к толстовцам. Еще дома в Гибах он часто беседовал с местным олейкаром[75] Петером Дрохаком, встречался с ним, приезжая и на студенческие каникулы. Петер Дрохак был убежденный славянофил, русофил и толстовец — одно никак не исключало другое. Торгуя своими снадобьями, он исходил чуть ли не всю Европу, но прежде всего Россию — вдоль и поперек. Из Киева, Москвы и Петербурга к нему поступали целые ящики книг. Он посетил Толстого в Ясной Поляне, переписывался с ним.
— Когда нам станет совсем невмоготу, позовем русских!
— Царю плевать на нас, он своим и то не помогает!
— Так придут русские без царя! — порешил Дрохак.
В Праге Валент встретился еще с двумя земляками и толстовцами: студентом-медиком Альбертом Шкарваном[76] и липтовчанином Душаном Маковицким[77]. Шкарван по материнской линии происходил от гибовских Ярошей и микулашских Палковых, был чуть постарше Валента, и тот на время подпал под его влияние. Целыми днями они зачитывались Толстым, штудировали его учение, распространяли его философию. Задумали вершить добро и, подобно многим толстовцам, ходили на вокзалы — подносили старикам багаж, помогали садиться в поезд. Собирали деньги среди состоятельных пражских семейств и раздавали бедным. Нередко и свои добавляли. Кто знает, как бы дальше все обернулось, если бы Шкарван и Маковицкий вдруг не покинули Прагу. И только после их отъезда Валент понял, в каком бессмысленном, хотя и прекрасном дурмане он пребывал эти несколько месяцев. Он сразу почувствовал, что повис в пустоте: связи с толстовцами потеряны, к чешским патриотам не примкнул, от мартинских политиков жил далеко, а отступником не мог и не хотел стать. В ту пору, пожалуй, он и отчаялся бы, если бы не спасли его два обстоятельства: знакомство с Лидой Томечковой и дружба с буйной и озорной ватагой словацких студентов, художников, философов, поэтов и писателей, медиков и юристов. Эти, правда, не занимались самоусовершенствованием, но при этом в большинстве своем были добрыми малыми. А Лида Томечкова была и вовсе незаменима. Любовь к ней дарила не только восторги, опьянение, но и забвение. Ее красивые стройные ноги, высокая грудь, ненасытные губы и ласковые руки избавляли от одиночества, очищали, даже одухотворяли. Он не устоял, когда гувернантка Лида Томечкова предложила ему стать к ней на квартиру. Ее мать, работавшая по вечерам в гардеробе Национального театра, встретила его сердечно. Наконец-то началась настоящая жизнь! Если теперь он и заглядывал когда-никогда к словацким студентам на рюмочку, то обычно дело кончалось перебранкой. Сначала он принялся за художников.
— Вы воображаете, что мыслите кистью, но пока-то вы лишь неумело копируете мир, не видя в нем смысла! — кричал он художникам. А художники, любя его, смеялись.
— Ты хороший парень, Валент, — похлопывали они его по плечу, — свой в доску и мыслишь самостоятельно. Говоришь, что думаешь, задницу никому не лижешь…
А разделался с художниками, взялся за писателей и поэтов.
— Вы мните себя мудрецами, — выкрикивал он, — но в этих ваших каракулях не подлинный мир, а лишь его искаженное подобие, туманная иллюзия. Морочите людям голову выдумками о счастье или стращаете их преувеличенным злом — иного вам не дано. Это ведь тоже религия!
Но и писатели не сердились на Валента.
— Из тебя выйдет толк, ей-богу, выйдет, — похваливали они товарища и спаивали его. А тогда и вовсе у него развязывался язык.
— Мы, юристы, — соль земли, — восклицал он. — Я юрист, пардон, будущий юрист, и утверждаю:
