Европейские националисты всех мастей решили потешить старый континент веселой военной баталией. Охотники до войны, правители, министры, представители крупного и мелкого капитала считали своим долгом и честью славить войну и сеять ее смертоносное благо по всему свету. 28 июля 1914 года Австро-Венгрия объявила войну Сербии, 1 августа Германия — России, а два дня спустя — Франции. 4 августа немцы вступили в Бельгию, и тогда вмешалась Великобритания. 6 августа Австро-Венгрия объявила войну России, а через неделю Англия и Франция — Австро-Венгрии. 23 августа Япония объявила войну Германии. В ноябре на стороне австрийско-германского блока вступила в войну Турция и ровно через год — Болгария. Италия, исконный член «Тройственного союза», примкнула в 1915 году к Антанте. На стороне Антанты, одна за другой, выступили Греция, Португалия, Румыния, а с 1917 года и США. Великолепный, можно сказать, величественный спор за новый христианский или нехристианский раздел мира начался с благословения церкви и политических партий. Европейские социал-демократические партии, девственно зардевшись, застыдившись, как обесчещенная барышня, и покрывшись багровыми пятнами, точно стареющая женщина, согласились с решением и целями мирового капитала и поддержали войну. Лишь такие слепцы, как Ян Аноста и Биро Толький, словно ничего не уразумев, в знак протеста вышли из социал-демократической партии. После столь неблаговидного решения, в коем товарищи не преминули тут же упрекнуть их, они безобразно налакались и позволили себе, эдакие скоты и невежи, вместе с прочей им подобной и ослепленной сволочью, с отцами, матерями, женами и детьми солдат, гнусно ругать войну, оскорблять ее и проклинать всеми клятвами, за что проповедник слова господня Крептух отчитал их принародно с амвона. Однако его мощного гласа не испугался некий, тогда еще мало известный В. И. Ульянов и в сентябре 1915 года собрал на конференции в швейцарском Циммервальде последовательных социалистов и интернационалистов — противников войны. А вот кому война с самого начала пришлась не по душе — так это солдатам на фронте. У них, у ворчунов, она прямо-таки застряла в зубах — а все потому, что в их телах застрял свинец. Даже сапожник Скленка и тот ругал войну. Пришел он как-то к молодому ученику Скове и спрашивает:
— Который сапог ты шьешь?
— Уже второй, пан мастер! Левый!
— Ну-ко покажь правый! Правый!
— А я еще его не тачал…
— Как так? — вскричал сапожник Скленка.
— У этого солдата нет правой ноги, пан мастер!
— Туды ее растуды, эту войну! — заматерился мастер Скленка. — Из-за нее половины прибытка лишишься!
Мастер Скленка подошел к окну, поглядел в ту сторону, откуда чуял войну, погрозил ей кулаком и закричал возмущенно: «Стерва, если пожалуешь, голову сверну!»
6
В первые дни войны убитые на фронтах уподоблялись святым. Потом они стали всего лишь мертвыми солдатами. В корчме у Герша пожилые мужики почти утопили в палинке бывшего причетника Юлиуса Мразика: горю его не было границ — на русском фронте убили сына Ондро. Парня взяли в армию первого августа со всеми остальными, а уж в сентябре он пал на поле брани. Ухлопала его взорвавшаяся под ногами граната. И в то время как мать дома рвала в отчаянии волосы, причетник Юлиус Мразик хрипел, одурманенный палинкой, под столом в корчме. Юрай Гребен опустился на колени и в разинутый рот попытался влить очередную рюмку палинки, да только облил ему лицо.
— Все надо пропить, — вскричал Юрай Гребен, — так и так война у нас все сожрет!
— Только за наличные, — шамкал старый корчмарь. — Взаем — ни-ни, взаем ни-ни!
У стойки топтались нетерпеливые, а за столами, подперев тяжелые головы ладонями, думали думу остальные сельчане.
— Неужто и мы пойдем драться за пана императора? — спросил Бенедикт Вилиш.
— Придет и наш черед! — сказал Мельхиор Вицен.
— Пропади он пропадом, этот император! — гневно, сквозь зубы процедил Само Пиханда.
— Он-то пьет не такую палинку, как мы, — засмеялся Петер Жуфанко. — Что с ним станется: нежится в перинах, ест пироги, запивает вином да командует войском по телефону. А может, у него такой бинокль, в который он каждого солдата видит…
— Тогда и нас углядит! — отозвался Ян Древак.
— А может, уже и углядел!
Ян Древак выскочил из-за стола, спустил штаны и выставил голый зад в сторону Вены.
— Так глянь же, пан император, что у нас нынче на обед было! — закричал он во все горло, осклабился, загоготал — мужики вокруг него корчились от смеха, хлопались в обморок и снова приводили друг друга в чувство палинкой. Древак натянул опять штаны и, гордо посверкивая по сторонам глазами, сел за стол.
— Болван я, — откровенничал за столом Юло Митрон, — мне надо было с семьей в Америку дернуть, а то еще как бы дома не гигнуться! В наказание-то!
— Тебя ж пока не призвали! — сказал Бенедикт Вилиш.
— А призовут, что тогда делать?! — спросил Мельхиор Вицен.
— Что ж, прикажет пан император плясать в плотном пушечном огне, — отозвался Ян Древак, — буду плясать.
— Осел! — оборвал его Само Пиханда.
— Ну-ну-ну! — взвился Древак.
— А ты что, драпанул бы?
— Когда боишься смерти больше, чем позору, чего же не драпануть, — пошел умничать Мельхиор Вицен. — Ума не приложу, что бы я сделал…
— А я сделал бы то, что считал бы нужным, — сказал Пиханда.
— Что именно?
— Не знаю, что именно, но что-нибудь точно бы сделал, — сказал раздраженно Само Пиханда. — Быть может, императора бы застрелил!
— Ну хватит! — встрепенулся Бенедикт Вилиш и стал боязливо — хоть и пьяный в доску — озираться по сторонам.
— Пиф-паф! — вскричал Ян Древак, вскочил из-за стола и нацелился пальцами в сидящих за ним. Но вдруг, словно опамятовался, снова уселся и сказал про себя: «Мне-то хорошо, у меня одни дочки!»
У стойки завязалась перепалка, мужики пошли толкаться, разливая палинку и громко вопя. Но сидевшие за столом не подняли даже глаз — они задумчиво пялились в щербатое дерево, глотая горькие слюни.
7
Нотар Карол Эрнест лишился покоя. Первые похоронки напугали людей. Толпой повалили к нему матери, отцы, молодые женщины, и все требовали: «Спасите моего от войны!» Тащили мясо, зерно, предлагали деньги, часы, золотые кольца, угрожали, стращали, падали на колени, просили, молили, плакали… А когда ему дважды удалось с трудом, хотя и не без оснований, спасти парней от военной обязанности, его положение стало еще хуже. Люди обнадежились пуще прежнего. Наседали на него денно и нощно. Какое-то время пришлось ему скрываться у брата в Микулаше, а воротился, заорал на всю контору — как ножом отрезал: «Баста! Не могу я всех из армии вызволить, кто тогда воевать будет?!»
