Во время переходов синевский гармонист Семен Ущеков держался возле Ивана, хотя в деревне завидовал ему и враждовал. Не прощал Маньку Алтухову. Теперь пришлось.
В той жути, среди которой Ущеков очутился, только медлительность и невозмутимость Ивана успокаивали. Он и дома, в Синеве, делал все без суеты. Зато получалось лучше, чем у других. Лошадь запрягал или травы косил на лугу — все как будто с удовольствием. И другого такого интересного дела нету на белом свете. Работал медленно, неторопливо, а не угнаться. На охоту зимой ходил, следы звериные читал, как по книжке. Для Ущекова лес был пустой. А Иван видел в сто раз больше. Рядом с ним и Ущеков начинал прозревать: и белку, и зайца, и волка, и лисицу угадывал. А птицы видимо-невидимо.
Память все время тянула к дому. И даже молчание Ивана напоминало про синевские дали. Теперь стало главным Ивановым делом — быть солдатом. И он принял это как должное. Вроде ничто его не свербило — ни усталость, ни воспоминания. Такой бесчувственный, думал Ущеков. Чего к нему девки липли?
Курева не хватало. Тут Семен одалживался. Сам не успел как следует пристраститься. А Иван этим баловался с малолетства. Научился у рыбаков. Один раз Семена взял на речку. Шли они по росистой траве в четыре следа. Далеко видать. Иван как ухватился за удочку, так и не сходил с места. А Семен резал свистульки, ходил по берегу. Иван выкурил самокрутку из махры, поймал за пару часов окунька. И шел обратно довольный. Семен так и не привык ни рыбачить, ни курить. Потом и с девками начал Ивану завидовать. Сам-то уже срочную службу отломал, а сойтись не умел. Всякий раз девка чудилась единственной и главной. Разные высокие материи голову заморочивали. И покуда он ходил вокруг да около, подружки норовили ускользнуть. Сказки им без надобностей, он давно уразумел для себя: бабам нужно, чтобы все просто. Как Иван это умел. И все равно от Семена Ущекова девки обязательно упархивали. Бывало, из-за гармошки прислоняются, а потом бегут. Одно время по Маньке Алтуховой сох. Так она в ответ бровью не повела.
А вот Сонька Лавыгина сама нашла и женила на себе. Перед самой войной. Нагулялась вволю, решила образумиться. Одной ночи хватило, чтобы Семка Ущеков пошел за ней против отца с матерью. Через нее видел и свой дом, и всю деревню. И затаенное соперничество с Иваном. Но уже безо всякой враждебности и злости.
Теперь они уравнялись. Все деревенские затеи отошли в незапамятные времена. А подумать — всего-то минуло два дня.
И прежде, завидуя Ивану, Семен Ущеков почему-то всегда подчинялся. Так и в минувшее воскресенье вышло. Повезли колхозное молоко на базар в райцентр. И попали под бомбовый налет. Иван первый сообразил насчет военкомата. Ущеков сопротивлялся и звал обратно в деревню. Но получилось так, как решил Иван.
Доярка с фермы, пожилая баба Анисимовна, зазывавшая парней на свое сорокалетие, помчалась обратно, нахлестывая коней.
А ребят забрали в тот же час. И уже никого из военкомата не выпустили. Везли полдня в товарных вагонах. Потом выгрузили посреди поля и, вместо того чтобы бросить в наступление, заставили пятиться назад.
— Говорили тебе! — бурчал Семен, когда пробирались через болотные гати. — Нет, уперся!
Из осторожности он недоговаривал, что лишний день могли бы побыть дома. А это, если из болота глядеть, ни с чем не сравнимое удовольствие.
— Если бы нас из деревни призвали — другое дело! — бурчал Семен. — Где бы мы были? Уж точно не тут. Может, в самом Берлине. Меня надо было слушать.
Иван внимал вполуха, оглядывался зло.
— Да где же они?
— Кто?
— Немцы!
— Нас выводят на них. Ты что, командирского приказа не слыхал? Небось, выбросилась на парашютах какая-то часть. Вот и заставляют нас искать.
— А стреляет кто?
— Шпионы.
После болот, едва они ступили на твердую землю, стали рваться снаряды. В черном дыму разлетались красные молнии.
— Больно много шпионов, — сказал Иван. Подняв голову, различил самолет. Тонкая, едва видимая рама неслышно парила в бездонной синей выси. Бомбы из нее не сыпались, но она следила за землей. Следующим взрывом раскидистую вербу подняло в воздух и расколотую, с дрожащими дымными сережками, бросило под ноги Ивану. Пришлось всем лечь по команде, хотя до спасительного леска оставалось недалеко.
За полем, куда их отвели, Ущеков зарылся в землю так, что винтовка торчала вверх.
— Стрелять как будешь? Чего ты вырыл? — спросил Иван.
Перед синим взгорьем, за крохотной деревушкой виднелась дорога. Дальше уступами поднимался лес. Зеленый внизу, он темнел и синел, забираясь выше. Из окопа казалось — под самое небо. За ним могла быть граница или большой город. Потому что воздух там струился и был подернут дымком. Иван успел вырыть приступок, чтобы удобнее было подниматься в атаку, глянул по сторонам и сгорбатился, точно колом его оглоушили.
Дорога внизу кишела немцами. Сперва прокатили танки с тонкими стволиками пушек. Из пушечек вырывалось узкое лезвие огня. Там быстро начался и закончился бой. Скорее всего, танки с ходу смяли заслон, потому что никаких задержек в движении не было. Следом, не замедляя хода, вываливались из-за бугра тягачи с пушками, катили длинные открытые грузовики, набитые солдатами.
— Сколько их, — выдавил Семен Ущеков. — У нас патронов не хватит.
Когда последний грузовик скрылся в лесу, солдаты зашевелились. Лица у всех стали серыми.
— Куда идут-то? — долетел до Ивана голос из соседнего окопчика.
— Должно, на Минск, — задумчиво проговорил Иван.
— Сзади немцы! Спереди немцы! Как воевать-то?
Иван отозвался не сразу.
— Может, у нас тактика такая? Заманить, а потом ударить?
— Почему-то, кроме нас, нигде такую тактику больше не выдумали!
— Наверное, земли много, — отозвался из окопа неизвестный солдат. — Попробуй так в Германии. Только попятился, уже и край! А у нас — эвона где край! Отселе не видать.
Те, что прокатились по дороге, были еще не все немцы. Явились и новые. Багряный шар заходящего солнца начал слепить глаза, когда на дальнем конце поля возникли едва видимые фигурки вражеских солдат. Против солнца они казались черными. Немцы шли через поле, в полный рост, не сгибаясь. Начавшийся автоматный треск не умолкал, разрастался, точно перед окопами щепиновского полка были еще другие солдаты. Иван подумал, что немцы совсем не боятся. И главное, не жалеют патронов. Когда солнечный луч перестал бить в глаза, стали видны красные линии автоматных очередей.
Скоро пули начали проноситься над головами затаившихся солдат или с мягким шипением гасли в бруствере. Наши тоже стали отвечать сперва одиночными выстрелами. Потом посыпались лихорадочно, вразнобой. Но немцы по-прежнему шли разомкнутой цепью через все поле, и никто из них не упал.
Когда под черными касками стали видны белые треугольники лиц, Иван дважды выстрелил и сам удивился истошному крику, с каким завертелись оба немца. Наши солдаты на Финской так никогда не кричали. Да и финны были молчаливее.
Ружейная пальба становилась все отчаянней, но это не остановило вражеские цепи. И не чувствовался наносимый выстрелами урон. Черные каски сделались зеленоватыми. Немцы перешли на бег. Иван примкнул штык и поставил ногу на приступочку, чтобы выпрыгнуть из окопа врукопашную. Но приказа не было. Вместо него с левого фланга ударил пулемет. В сумерках завиднелось длинное бьющее пламя, вылетавшее из ствола. Середина немецкой цепи сразу полегла. Остальные попятились. «Ну, давайте! Давайте!» — молча кричал Иван, приплясывая в окопе от нетерпения и готовясь кинуться в штыки. Немцев еще можно было догнать, а он все приплясывал, готовясь выпрыгнуть, когда вместо приказа «в атаку!» — эхом прокатился по окопам чей-то хриплый отчаянный крик:
