Я пытался ободрить себя мыслью, что сегодня в Бертлек возвращается Дэфни, и, как всякий человек, в минуту опасности хватающийся за соломинку, уверял себя, что в наших отношениях ничего, собственно, не изменилось.
После третьей волны немецких истребителей Фарр доложил, что у него не ладится с подачей кислорода.
Мерроу вспылил.
– Я достаточно натерпелся от вас, жалкие вы трусы! – завизжал он и долго еще продолжал ругать сержантов.
Но Фарр настаивал, и Брегнани поддержал его, заявив, что шарик в манометре у Фарра не подпрыгивает, как обычно.
– Пусть переключится на переносной кислородный баллон, – проворчал наш старина-практик Хендаун.
– Я уже пытался, – ответил Фарр. – Все дело в маске. Возьмите меня отсюда! Помогите же, ради Бога! – Он заговорил тяжело, как человек, взбирающийся на гору.
Потом он замолчал.
Откуда-то сверху послышалось невнятное, как голос первоклассницы, бормотание Брегнани, и мы с трудом сообразили, что Фарр в обмороке.
Хендаун снова опередил нас.
– Втащи его в радиоотсек, – приказал он.
Распоряжение Хендауна было вызвано тем, что, как нам сообщили утром на инструтаже, температура на заданной высоте достигает тридцати восьми градусов ниже нуля (позже стало известно, что она достигала даже сорока четырех градусов), и в среднем отсеке с двумя открытыми окнами человек без кислородной маски начинал синеть уже через несколько секунд. В радиоотсеке тоже было не теплее, но тут по меньшей мере вас не обдувал ледяной ветер.
Сразу же, как только Фарр потерял сознание, я начал отстегивать ремни и прочее, но за время, которое потребовалось мне, чтобы пробраться в радиоотсек, произошло много такого, в чем я разобрался лишь значительно позже.
Брегнани втащил Фарра в отсек Лемба, и тот, заметив, что кислородная маска Фарра заиндевела, воспылал необыкновенным человеколюбием и решил надеть на Фарра свою. Он сдернул перчатки, снял с Фарра испортившуюся маску и уже начал натягивать на него свою, когда почувствовал, что тоже теряет сознание. Тогда на помощь Фарру пришел Брегнани, но едва он начал надевать на него маску, как Лемб, уже находившийся во власти бредовых представлений в результате кислородного голодания, вдруг выключил его кислородный прибор.
Оказавшись в радиоотсеке, я увидел, что Фарр лежит в обмороке, а рядом с ним Лемб и Брегнани, еще подающие признаки жизни. Лемб вскоре потерял сознание, и Брегнани снова занялся Фарром. Я надел на Лемба свои перчатки, потом наткнулся на его собственные, сунул в них руки и соединился по внутреннему телефону с Мерроу.
– Послушай, – сказал я, волнуясь. – Нам нужно снизиться. Пикируй, ради Бога! У тебя тут умирают люди.
Запасная кислородная маска хранилась в передней перегородке турели, и во время нашего стремительного спуска с безоблачного неба вместе с двумя вражескими истребителями, упорно висевшими у нас на хвосте, несмотря на непрерывный огонь Хендауна и Прайена, я на четвереньках вскарабкался вверх, достал маску, снова соскользнул вниз, надел ее на Лемба и подключил к баллону.
Мне вспомнилось, как мы пикировали в нашем первом тренировочном полете на большой высоте, – казалось, это было лет десять назад, – как у Прайена болел живот и как Мерроу хохотал все время, пока мы снижались.
На этот раз Базз спустился очень низко и взял курс на базу. Фрицы оставили нас в покое. Лемб пришел в себя, когда мы снизились тысяч до девяти, а Фарр очнулся тысячах на шести. Каким-то чудом никто не обморозился.
Я вернулся на свое место.
Мы летели домой. Мне бы очень хотелось описать свое ликование. Это было не просто чувство облегчения, а глубокая радость, какой я не испытывал с той поры, как вышел торжествующий из парадной двери начальной школы в родном Донкентауне в последний день пребывания в ней, на одиннадцатом году жизни. Я помнил, как хлопнула дверь, как стукнула металлическая задвижка и как из глотки у меня рвался победный клич.
Остальные испытывали то же самое. Мерроу, начавший утро в таком кислом настроении, повеселел, подшучивал над Лембом, а потом я услыхал нечто такое, чего никогда не слыхал от него раньше: он его похвалил. Нехотя, но похвалил: «Ну, парень, да ты для сержанта совсем молодец. Решиться отдать свою маску…» Мы делились по внутреннему телефону впечатлениями о происшествии, а Хендаун, пение которого походило на завывания больного пса, попробовал исполнить отрывок из «Ты моя любимая».
Мы еще ни разу не летали над Европой на бреющем полете, и в Голландии Мерроу заговорил, как гид в автобусе с туристами: дамы и господа, слева от вас мельница, справа – очаровательная пухленькая блондиночка-голландка в деревянных башмаках.
Однако над Ла-Маншем, где валы свинцового моря, сталкиваясь и разбиваясь, сердито выплевывали грязно-белую пену, наше неуемное ликование несколько поубавилось. Наш вылет признают, конечно, несостоявшимся. Казалось, можно было ощутить, как в самолет просачивается уныние.
К тому времени, когда мы приземлились, сознание собственного позора сменилось у нас злобой; только теперь всех нас взбесило поведение Джага Фарра.
Ред Блек сидел на ящике с инструментами около стоянки самолета. Он едва поверил своим глазам, увидев подруливавшее «Тело». На его лице отразился весь ужас совершенного нами.
Фарр держался вызывающе:
