– Мерроу?
– Да. Как две горошины из одного стручка. Я говорю о характерах.
Не сказал бы, что мне понравилось подобное сходство, но Дэфни выглядела такой беспомощной, она, казалось, и хотела бы остановиться, но не могла.
– Мой отец тоже погиб во время «блица».
– Жаль, очень жаль! – сказал я и тут же сообразил, как нелепо прозвучали мои слова.
Дэфни снова, правда как-то вяло, заговорила о Даггере, голос ее звучал все тише и тише, и вид у нее был такой, будто она забыла, о чем собиралась сказать. Больше я не заговаривал о других мужчинах, с которыми она встречалась, да и сама Дэфни не возвращалась к этой теме вплоть до того дня, когда мы отправились в Хэмптон-корт.
Вскоре я забыл, где нахожусь. Прошлое и будущее слились в восприятии настоящего. Кончик шарфа Дэфни на белой скатерти, пепельница со скомканными окурками (Дэфни из экономии выкуривала сигареты чуть не до конца), мое виски с серебристыми пузырьками содовой на стенках стакана, нежное подрагивание губ Дэфни, предшествующее улыбке, – мне казалось, что каждая деталь исполнена особого смысла и что наслаждение жизнью, которое, быть может, окончится в одно ближайшее раннее утро высоко в небесах, в том и состоит, чтобы упиваться этими мимолетными впечатлениями. Дэфни, как я заметил, обладала тонкой, легко возбудимой натурой, и это обострило мою собственную чувствительность. Я обнаруживал скрытый смысл в самых обычных вещах. Для размешивания напитков в нашем буфете использовались большие палочки из пластмассы с выдавленной на них надписью: «Подарок Берлину»; отец одного из летчиков имел фабрику таких палочек и дарил их нам миллиардами, хотя мы и мечтать не могли о такой дальней цели, как Берлин. Я рассматривал блестящий красный шарик на конце одной из палочек, как чудо природы, видел в нем то икринку лосося, то огромную каплю росы на лепестке розы и впадал в экстаз; потом я положил палец на заостренный кончик палочки, и это прикосновение доставило мне огромное удовольствие. Я согнул палочку. Она сломалась. Острая грусть, словно я уничтожил что-то исключительно ценное, охватила меня.
Около полуночи послышался раскатистый грохот барабана, из-за стола поднялся командир нашего крыла генерал Минотт и смущенно, чуть не расшаркиваясь, реабилитировал наш утренний рейд; как показала аэрофотосъемка, мы действительно бомбили базу на Гельголанде и повредили вражеские военно-морские объекты.
В помещении поднялся невообразимый шум – не потому, что мы нанесли ущерб противнику, но потому, что оказались правы мы, а не штаб крыла; наша радость была безгранична.
В самый разгар торжества, вызванного словами Минотта, в комнате появился Мерроу; свирепая гримаса на его лице не понравилась мне; в руке он держал зажженную свечу.
– Эй, Бреддок! – заорал он. – Тащи-ка сюда свой зад.
Бред подошел, и Базз, вскарабкавшись ему на плечи, доехал на его спине до танцевальной площадки. Дэфни не сомневалась, что Мерроу собирается поджечь столовую. Я же сказал, что хоть он и дурак, но еще не совсем рехнулся. Выкрикивая что-то бессвязное и размахивая горящей свечой, Базз проехал к центру столовой и, с трудом удерживая равновесие на плечах бедняги Бреддока, написал копотью на потолке: «К чертям Гельголанд!»
Пока он выводил буквы, столпившиеся вокруг парни и девушки поощряли его возгласами одобрения, что, казалось, доставляло Мерроу необыкновенное наслаждение.
Как и всегда, к нам вломилось несколько летчиков из Н-ской группы, и Базз завязал с одним из них спор о том, чья группа отбомбилась в тот день точнее и уничтожила больше фрицев; Мерроу предложил решить спор с помощью велосипедных гонок здесь же, в столовой старшего офицерского состава; четверо или пятеро побежали за велосипедами, а другие тем временем сдвинули столы и устроили нечто похожее на овальный трек; своими представителями в соревновании мы выбрали Мерроу и Бенни Чонга.
Чем больше буйствовали наши люди во главе с Мерроу, тем больший стыд испытывал я перед Дэфни. Здесь снова сыграла роль национальная гордость: Дэфни была англичанкой. Я не сомневался, что ничего подобного не могло бы произойти на вечеринке английских летчиков. У австралийцев – да, но только не у англичан. Мы оставались необузданными колонизаторами Дикого Запада.
– Не знаю, во имя чего мы воюем, – сказал я. – Наш народ не испытал всего того, что испытали вы, англичане.
Я заговорил с Дэфни о том, что война застала меня врасплох. Рассказал, что кое-как одолел перевод «Майн кампф», но ничего не извлек из него и не понимал, почему мы должны воевать, хотя, вероятно, знал больше, чем многие другие. В лучшем случае я готов был пассивно одобрять участие моей страны в войне. Но участвовать в ней… не мешало бы Грю и Хэллу получше знать подлинные намерения японцев и с помощью дипломатических средств избежать войны. Наверно, мои рассуждения были просто детским лепетом, я порол ту же чушь, что и Дженет. Войну я рассматривал как борьбу между теми, кто имеет, и теми, кто не имеет, и говорил: «Нельзя же, в самом деле, винить японцев, немцев, итальянцев только за то, что они стремятся жить не хуже нас». Я не хотел и слышать об угрозе стран оси нашему образу жизни, заявляя: «Не все так уж хорошо у нас». Но понятия «мы», «нас» не были отчетливыми и определенными. Я рассказал Дэфни, что мой отец говорил о депрессии, но, увлеченный в то время географией (без земли не могло быть и неба), я считал депрессию какой-то географической нелепостью, низменностью в Пенсильвании, не то чтобы долиной, а скорее старым речным руслом, где обитали нищета и нужда. Я был слишком молод, чтобы понять происходящее, к тому же отец, как врач, не переживал особых трудностей, поскольку количество заболеваний не уменьшалось вместе с ростом безработицы и многие еще могли оплачивать свое лечение, так что мы с братом Джимом всегда имели кусок хлеба.
Дэфни заметила, что, по ее мнению, войны возникают не по экономическим причинам.
– Да, но так говорится во всех книгах.
Она сказала что-то о людях вроде ее Даггера, но тут начались велосипедные гонки, и нам пришлось прекратить разговор.
Под рев собравшихся четверо велосипедистов проехали два круга, а Бенни (случайно или с целью?) врезался в бар и разбил десятки стаканов. Все немедленно принялись швыряться стаканами, а Мерроу ввязался в драку с одним из ворвавшихся к нам летчиков и вышел из нее с синяком и большой царапиной на кулаке – позднее он утверждал, что получил ее, когда вышиб передний зуб какому-то незваному мудрецу.
Я предложил Дэфни уйти. Стояла чудесная майская ночь; мы разыскали автобус Дэфни и всю дорогу
