межзвездной чернотой, всегда казалась мне прекраснее, чем непроходимые джунгли и пещеры клубящихся туч, в которых нам приходилось блуждать там, у земли. Уже во время моих первых учебных полетов в тропосфере я представлял себе, что человек XX века обязательно устремится в это высокое, чистое пространство и только здесь ощутит, что никогда еще не поднимался так высоко, никогда не был так близок к свободе и животворящему солнцу. Чувство звало: выше, выше, выше! Стремительный взлет Нотр-Дам в Шартре, башни со стальными ребрами на скале Нью-Йорка, секвойя – фотоснимки с них так глубоко волновали меня в детстве, – все стремилось вверх; но что могло быть прекраснее и выше (теперь-то, став летчиком, я понял это), что могло быть прекраснее прозрачной хрустальной чаши там, на высоте…надцати тысяч футов над землей! И все же в тот день я впервые мысленно содрогнулся от этих привычных мыслей. Благодаря Дэфни, тоже впервые, я столкнулся лицом к лицу с жизнью на земле; во время нашей недавней мучительной беседы о Мерроу я первый раз за мои недолгие годы взглянул жизни прямо в глаза и понял, что только жить – это еще не все, что один или вместе с Дэфни я способен совершить нечто большее. Она настойчиво внушала мне и раньше, до последнего нашего разговора, что я лишь тешу себя иллюзией, будто живу, и в конце концов, хотя мне и казалось, что я мало чем располагаю, кроме благих намерений, заставила меня понять, что жизнь на земле позволяет достичь высот, каких я и не представлял себе, и что, поднимаясь ввысь, я наслаждался полетом только потому, что понимал его как бегство от настоящей жизни на земле, к которой, в сущности, еще не был готов. Я чувствовал себя свободным там, наверху, ибо не мог понять и оценить, как щедра на прекрасное жизнь внизу, на земле. Свобода в моем понимании была лишь подобием свободы, и только в тот день, в эти первые мгновения под ярким солнцем, ко мне постепенно приходила жажда жизни, подлинной жизни, когда бы я смог смотреть правде в лицо – правде о себе и о других – и отдавать себя другим.
Не стану утверждать, что в тот день я тщательно все обдумал и хорошо во всем разобрался. Пожалуй, бесспорно лишь то, что меня потрясло начавшееся прозрение.
Но я верю, что это и была та точка, где пересеклись кривые наших с Мерроу судеб.
К тому, что произошло в последующие минуты, и я, и Мерроу (он – в своем внутреннем восхождении к смерти, а я – в готовности начать новую жизнь) оказались совсем неподготовленными.
Эскадрилья за эскадрильей устремлялись на нас истребители противника. В два тридцать пять к ним присоеднились два новых звена.
– Мерзавцы! – воскликнул Хендаун. – Они сбросили перед нами бомбы на парашютах!
Пожалуй, еще несколькими минутами раньше я бы притворился, будто ничего не слышу и занялся бы проверкой показаний температуры и давления на приборной панели, но сейчас я наклонился вперед и посмотрел на цепочку небольших, поблескивавших полушарий из синтетического материала, – они четко выделялись на фоне черно-голубой бесконечности. Полушария находились довольно далеко впереди и опускались все ниже и ниже, а мы летели прямо на них. Немецкие же истребители ухитрялись, очевидно, пролетать между парашютами.
– Давай же, Хендаун! – крикнул Мерроу, и в его голосе снова послышались неизвестные раньше нотки просьбы и даже мольбы. – Наблюдай за самолетами, понял?
Я почему-то вспомнил одну из рассказанных Мерроу историй – он особенно любил прихвастнуть ею, причем недавно выяснилось, что, как и многое другое, она оказалась лживой побасенкой, – историю о том, как он оставил около аэродрома в Штатах, перед тем как улететь оттуда, свою автомашину вместе с ключом от зажигания. Каким жалким показался мне человек, способный сочинить подобную ложь о своем равнодушии к вещам!
Бомбы на парашютах были сброшены слишком далеко впереди и взорвались раньше, чем «крепости» приблизились к нам.
Я подметил еще одно обстоятельство, и оно показывало, что карьера Мерроу как летчика подходит к своему логическому концу. Об атаках на встречных курсах Макс Брандт обычно сообщал вначале Клинту Хеверстроу, и они вместе определяли, когда и кому открывать огонь; если же немецкие самолеты оказывались в невыгодном для обоих положении, Макс обращался к Мерроу с просьбой или опустить нос машины, или сделать небольшой разворот – обычный или со скольжением; наши стрелки часто получали возможность открывать огонь из наиболее выгодного положения. Сейчас нас атаковал в лоб, видимо, совершенно необстрелянный немец; его неопытность проявлялась во всем: он развернулся слишком близко от нас и, пролетая мимо, не смог открыть огонь из пулеметов.
– Правее! – крикнул Макс. – Он прямо напрашивается на мушку. Правее! Правее!
Но Мерроу или не слышал его, или вдруг разучился совершать правые развороты, что казалось весьма странным.
– Базз! – разочарованно воскликнул Макс, однако было слишком поздно. – Ну и чертовщина! Ведь немец, можно сказать, сидел у меня на ладони!
В другой раз, когда самолет противника появился в нижней части десяти часов, у окна Базза, и тот, в полной бездеятельности, уставился на него, Сейлин тихо заметил: «По-моему, это приманка». В обычное время (к негромким предупреждениям Сейлина мы относились, как к сигналам боевой тревоги) Мерроу немедленно и с присущим ему мастерством предпринял бы маневр для успешного отражения атаки. Но на этот раз, даже после нового доклада Сейлина: «Шесть часов, внизу!» – Базз сидел за штурвалом, словно оцепенев, и когда началась атака с хвоста, мы не только сами не могли ничего предпринять, но и сковали действия наших ведомых.
Брегнани заметил, как немецкий истребитель, пытаясь атаковать головную часть нашей группы, попал под чью-то меткую очередь, и крикнул:
– Пилот выбросился на парашюте! Смотрите! Смотрите! Девять часов. Он как раз там!
Я заметил, как Базз поворачивает голову, перевел взгляд выше и увидел медленно набухавший желтый парашют. Меня охватило беспокойство, и я вспомнил, как однажды в июле, во время рейда на Нант, вот так же раскрывался желтый парашют и произошло нечто ужасное, послужившее поворотным пунктом для меня и, как я узнал от Дэфни, для Мерроу.
– Какой же мерзавец этот Сайлдж! – почти простонал Мерроу. – Сайлдж со своим длинным языком!
Про Сайлджа, выбросившегося на парашюте и взятого в плен, рассказывали, что он якобы так ругал Геринга, что тот отныне лично заинтересован в разгроме нашей авиагруппы. Странную реакцию вызвала у Мерроу история с Сайлджем! С тех пор он, очевидно, считал, что немцы специально подкарауливают нас, подкарауливают его.
Хендаун доложил о групповой атаке из верхней части двенадцати часов.
– Ух, черт побери! – крикнул он. – Целая эскадрилья, будь она проклята!
