Я поднялся на верхнюю площадку вышки, и внезапно – причиной тому были свист ветра и переполнявшее меня ликование – мне показалось, что я стою на палубе, на мостике корабля, и что я его капитан. Бегущие в небе на высоте трех тысяч футов облака скрывали луну, она лишь изредка робко проглядывала сквозь них. Иллюзия движения была необыкновенно реальной. Казалось, я стою на мостике огромного авианосца, длинный прямоугольник огней ВПП – это взлетная палуба, и двигаются не облака, а я, мой корабль, наша взлетная палуба, и вместе с нами плывет передвижной радиомаяк – мигающий малиновыми вспышками опознавательный сигнал. Нет, я не неудачник! Я – капитан! И корабль, и ночь, и самолеты – все принадлежало мне.
– Приготовиться принять самолет на борт! – шепотом скомандовал морской капитан.
– Есть приготовиться, сэр!
И вот поодиночке и парами начали собираться усталые бродяги.
Я ждал в помещении для послеполетного опроса… Шлепнув Мерроу по спине, я хотел поблагодарить его за телеграмму, но он разговаривал с Малтицем и не обратил на меня внимания. По обыкновению, разговор вращался вокруг рейда, причем – тоже по обыкновению – не было недостатка в шуточках и подтруниваниях. Среди тех, кого потеряла авивагруппа, действительно оказался Уэлен. В свою комнату я вернулся один и уже собирался лечь спать, когда ввалился Мерроу с целой компанией и ящиком пива; он заявил, что собирается играть в покер. В комнату набилось семь человек, – следовательно, в дополнительном партнере они не нуждались. Выразили желание играть Малтиц, Брандт и Хеверстроу; меня, как видно, и не собирались приглашать. Мерроу сказал мне только: «У Прайена опять болело брюхо. Послушал бы ты, как он скулил», – и расхохотался. Я ушел из комнаты и забрался в постель парня по имени Куинн, зеленого новичка, погибшего в этот день вместе с остальными членами своего экипажа. Я не мог уснуть, уже не чувствовал себя капитаном огромного корабля и лежал в постели покойника, а партия в покер становилась все более шумной.
Мы с Линчем играли в кости на одном из низких дубовых столиков в офицерском клубе; в течение некоторого времени слышалось лишь сухое постукивание костей в кожаном стакане да рассыпающийся треск, когда они выкатывались на стол. Линч выглядел крайне подавленным. Несмотря на отвратительную погоду, мы уже успели слетать в Ле-Ман, и у Кида получилось три боевых вылета за пять дней.
– К черту все это, – сказал он. Ему смертельно надоело наше времяпрепровождение. – Пошли ко мне в комнату. Я получил письмо и хочу показать тебе.
Вряд ли бы на всей авиабазе отыскался более грязный свинарник, чем комната Линча, ибо его командир Биссемер не только не умел водить самолет, но, как видно, не научился и прибирать за собой. Всюду валялась разбросанная одежда; раздеваясь, Биссемер попросту швырял ее на пол. «Готов поспорить, что он не научился даже вытирать себе зад, – заметил однажды Линч. – Во всяком случае, я точно знаю, что он не в состоянии вытереть то самое, что свисает у него с кончика носа. Когда у него нет носового платка, он пускает в ход пальцы. Поверь, меня порой тошнит от его соседства».
Никто бы не назвал и самого Линча пламенным поборником чистоты, но он, по крайней мере, поддерживал какое-то подобие порядка на своей половине комнаты.
Кид порылся в оранжевой корзине (они с Биссемером держали ее на письменном столе для всякого рода личных сокровищ), достал полученное авиапочтой письмо и бросил мне.
«Дорогой Эмброуз!» – начиналось оно.
– А ведь я до сих пор не знал, как тебя зовут.
– Эмброуз, – ответил Кид. – По-гречески – «бессмертный». Самое подходящее имя для летчика.
– Вот потому-то, наверное, все и зовут тебя просто Кидом.
– К дьяволу! Кончится война, и я переменю имя, возьму новую вывеску. Скажем, Гефест. Вот имя так имя! Гефест Линч. Я хочу стать пожарным. Сидеть в пожарном депо в домашних туфлях. Соскальзывать вниз по шесту. Орудовать багром и лестницей… Читай. – Он кивнул на письмо.
Письмо было от жены Линча.
«…Поль – ты его знаешь, он торгует на рынке – недвусмысленно дает понять, что, если я не стану чиниться, он не прочь снабжать меня сахаром сверх положенного по карточке. Меня так и подмывает сказать ему: „А ты, мерзавец, знаешь, где мой муж?“ Люди смотрят на тебя остекленевшими глазами, когда начинаешь жаловаться на войну. Иногда я считаю себя просто дурой, что не решаюсь из-за тебя доставать дополнительный сахар, дополнительное мясо и дополнительный бензин. Выезжая со стоянки задним ходом, я немного покалечила машину и в ремонтной мастерской Фреда с меня собираются содрать за починку долларов пятнадцать. Пожалуй, не стану торопиться, повреждения не так уж заметны. Милисент наконец-то получила водительские права. Занятия в автошколе обошлись ей долларов в двести. Позапрошлый раз она бросила заниматься – у инструктора не хватило терпения маяться с ней. „Я плачу вам вовсе не за то, чтобы вы кричали на меня“, – сказала она ему. Я вспомнила об этом в связи с тем случаем, когда осаживала машину и повредила ее. Милисент никак не могла научиться ездить задним ходом и крутить рулевое колесо в обратном направлении. Она до того довела своего последнего инструктора, что тот заставил ее подвернуть к тротуару, вышел из машины и сказал, что пойдет по скверу пешком, а она в его отсутствие пусть въедет в подъездную аллею задним ходом. Он бросил ее и ушел. Милисент сделала шесть попыток и в конце концов все-таки въехала в аллею, – правда, по диагонали. А когда инструктор вернулся, она его и спрашивает: „Ну, мистер, вы довольны?“ Ты же знаешь ее язычок. „Да не мне это нужно, мэм, – отвечает он, – а тому, другому, кто принимает экзамен“. Все же она получила права. Я однажды поехала с ней, так она оседлала разграничительную линию и помчалась посередине дороги. Какой-то водитель позади сигналил, сигналил, а она знай одно твердит: „Ну что надо этому типу? Ох уж эти водители-мужчины!“ Сегодня она заходила ко мне и приглашала поехать в город, но я собиралась идти в церковь. Я была рада…»
– Да, но в чем же тут смысл? – спросил я.
– Смысл? Дойдешь и до смысла. Первая часть – дымовая завеса.
Я действительно дошел до смысла. Через три мелко исписанные страницы, где рассказывалось о всякой всячине, в предпоследнем абзаце своего длинного, битком набитого сплетнями письма миссис Эмброуз Линч наконец-то добралась до сути.
«…Дорогой! – писала она. – Не знаю, хватит ли моих сил, у меня язык отнимается от стыда, но все же я должна тебе признаться. Умоляю, постарайся понять: я так люблю тебя, так скучаю по тебе, что не выдержала и сорвалась. Я не вынесу тоски по тебе. Каждый вечер засыпаю в слезах, грызу себе пальцы. Я встречаюсь с Томом. Милисент такая дурочка, такая доверчивая. Все началось на „Балу масок“. Дорогой мой, ты должен мне верить – я люблю тебя больше всех и пыталась порвать с Томом. Я не люблю его. Он
