легкостью продолжать грабежи италийских городов, сметая встречавшиеся на его пути римские войска. Однако удача, какой бы благосклонной она ни казалась, все же не ослепила Спартака. Слишком скоро ситуация могла и даже должна была измениться не в его пользу, ибо выдержать длительное противостояние с римскими легионами армия рабов была не в состоянии.
Спартак не мечтал о том, чтобы основать собственное государство посреди ненавистного Рима. Его план перейти Альпы и затем отправить фракийцев во Фракию, а галлов — в Галлию был намного скромнее и мудрее. И в первые недели весны 72 г. для этого марша на север, по мнению Спартака, создались наиболее благоприятные условия. Он должен был действовать, пока Италия не оправилась от ужаса перед восставшими рабами и не были отозваны войска Помпея и Лукулла. Спартак наверняка знал о том, что Италия оголена в военном отношении, о чем ему должны были сообщать рабы, несшие курьерскую службу. Ту же информацию он мог получить и от пленных.
«Мысль Спартака репатриировать рабов, в большинстве своем военнопленных, заслуживает большего внимания истории античных народов, чем это было до сих пор, — считает Фогт. — У греков и римлян считалось само собой разумеющимся, что изгнанники и политические эмигранты носили в своем сердце тоску по родному полису. Депортированные народности, как иудеи в Вавилонии, также стремились на родину и находили дорогу домой. У рабов же во время их восстаний такие планы популярностью, по-видимому, не пользовались. Лишь восстание 198 г. в Лации, в котором принимали участие высокородные карфагенские заложники, могло иметь своей отдаленной целью возвращение на родину. И что же должно было произойти, если бы претор Нерва отпустил в Сиракузах в соответствии с данным ему поручением целые группы соотечественников? Ведь после этого они должны были быть репатриированы, как теперь уже свободные люди. То, что Спартак собирался обеспечить своим соратникам свободу на родине, говорит о нем как о человеке, не потерявшем солидарности со своими соплеменниками ни во время службы под римскими знаменами, ни в плену, ни в гладиаторской школе. Возможно, что римляне настигли бы его людей и во Фракии, и в Галлии. Однако это заблуждение относительно мощи сверхдержавы нисколько не умаляет величия самой идеи».
Спартак не был обласканным удачей авантюристом и потому не жаждал, по-видимому, ни славы, ни власти. Свою гордость он скорее всего тешил тем, что был в состоянии срывать месть гордого Рима, сокрушить миф о его непобедимости и вывести на свободу тысячи насильно угнанных в рабство и безвинно униженных товарищей по несчастью.
Однако многие из его приверженцев придерживались совершенно иного мнения. Ведь они только что сбросили иго рабства, нищеты и бесправия, навязанного им римлянами. Они хотели быть свободными людьми, а не двуногой скотиной. Однако их понимание свободы имело мало общего с представлениями Спартака. Свободу они путали со вседозволенностью и возможностью безнаказанно мстить бывшим угнетателям. Несмотря на запреты Спартака, они настолько опьянели от грабежей, поджогов и убийств, что начали требовать продолжения всего этого и в новом году. Да и кто мог им помешать? Разве не были они непобедимы? Разве не громили они римлян во всех битвах? Они забывали, что победами были обязаны скорее стратегии вождя, чем своей дикой смелости. Иные, возгордясь, мнили себя будущими повелителями Италии, которую считали почти поверженной, а Рим, центр мировой державы, они рассматривали уже как легкую добычу следующего похода.
Конечно, Спартак пытался развеять их мечты, напоминая о фактах и опасностях. Еще ни разу, говорил он, Рим не бросал в бой свои настоящие легионы. Можно, конечно, и такую державу напугать неожиданным ударом, но на колени поставить ее невозможно. Как только чудовищная военная машина действительно придет в движение, она сметет все на своем пути. Во всех частях света Рим располагает столь многочисленными вспомогательными войсками, что и представить себе невозможно, и потому следует считаться с тем, что римляне теперь энергичнее возьмутся за наведение порядка у себя дома.
Всю силу своего убеждения употребил Спартак для того, чтобы изменить настрой восставших и добиться утверждения своего плана. Многие задумались над его словами, но не меньшее число рабов пропустило его предостережения мимо ушей. Осторожность они считали нерешительностью, а иным казалось даже оскорбительным, что он сомневается в их решимости продолжать борьбу. Еще более упорно стали они требовать вести их прямо на Капитолий.
Главным противником Спартака стал его заместитель и ближайший помощник кельт Крикс, возглавивший «непримиримых». Были ли он и его приверженцы не в состоянии трезво оценить сложившееся положение? Или же его мучила зависть к Спартаку, а вместе с ней и желание настоять на своем в споре с более удачливым вождем? А может быть, он хотел затмить Спартака, встав во главе собственного войска?
Возможно также, что в расколе проявилось и извечное противоборство между фракийскими и кельто- германскими племенами, ибо на стороне кельта Крикса выступили галлы и германцы, а умеренный план Спартака поддержали фракийцы, луканцы и другие народности.
Как уже упоминалось выше в связи с гладиаторством, римляне заставляли пленных выступать на арене с тем оружием, которое их племена использовали на поле боя. Особенной популярностью во время гладиаторских игр пользовались поединки между галлами и фракийцами, и именно эти две народности составляли ядро армии Спартака. Помощником фракийца Спартака был кельт Крикс, а перед тем — Эномай, погибший в одном из первых боев. «Сколь огромной ни была бы масса стекавшихся со всех концов Италии рабов, различие и даже противоречие между фракийской и кельто-германской частью войска продолжало сохраняться всегда, — замечает Фогт. — Иной раз кажется даже, что одной из основных причин напряженности между ними, возникшей по вопросу о стратегии боевых действий и не преодоленной Спартаком, явилось профессиональное соперничество гладиаторских классов. Кельто-германская группа настаивала на битве и походе на Рим, в то время как Спартак желал отвести рабов на родину, во Фракию и Галлию».
Разделение армии повстанцев на две части еще более усилило рознь между обоими лагерями. Еще немного, и рассорившиеся братья бросились бы друг на друга. Открытый раскол в лагере повстанцев наступил именно в тот момент, когда им больше всего требовалось единство мысли и действия.
Римский сенат между тем не бездействовал. Напуганный успехами восставших в первый год войны, он принял меры, ясно свидетельствовавшие о том, насколько опасным для Италии сенаторы считали мятеж Спартака. «Раздражение, вызванное в сенате низким и недостойным характером восстания, уступило место страху и сознанию опасности, и сенат отправил против восставших, как на одну из труднейших и величайших войн, обоих консулов разом» — эта фраза Плутарха говорит о том, что недооценка восстания римским правительством сменилась крайней озабоченностью.
Консулов, которым сенат поручил сделать все для того, чтобы подавить мятеж, звали Корнелий Лентул Клодиан и Геллий Попликола. Не всего с двумя, а каждый с двумя легионами — как отмечает Аппиан — выступили консулы весной 72 г. Кроме того, консулу Геллию был подчинен корпус примерно такой же или немного меньшей численности под командованием претора прошедшего года и пропретора года текущего Кв. Аррия. При этом Геллий и Аррий должны были остановить и как можно скорее уничтожить врага, в то время как Лентул со своими двумя легионами хотел преградить восставшим дорогу на север. Возможно, что Рим уже знал о плане Спартака вывести рабов через Альпы на свободу. Кроме того, сенат считал необходимым вести войну подальше от границ Галлии, ибо эта страна явно склонялась к беспорядкам и мятежам и искра восстания легко могла произвести там огромный пожар, потушить который было бы гораздо труднее.
Итак, римляне собирались вот-вот нанести ответный удар, а раскол в рядах восставших не прекращался. Покинув зимний лагерь, рабы окончательно разделились: Спартак, защищенный с запада горной цепью Апеннин, с 30 000 своих приверженцев отправился на север, в то время как 10 000 галлов и германцев под предводительством Крикса бросились терзать Апулию — кровавым следом тянулись за ними поджоги, грабежи и убийства.
Цифры, которые приводит Аппиан в своем кратком сообщении о войне Спартака, сильно преувеличены. Общее число повстанцев он оценивает в 70 000 человек, так что, если следовать ему, то после отделения 30 000 галлов и германцев Крикса, занявшихся грабежами и разбоем на свой страх и риск, у Спартака должно было остаться около 40 000 бойцов.
Гордыня и дерзостная заносчивость — а именно так Плутарх характеризует отпадение кельто-
