потрепал короткую, жесткую шерсть, желая приободрить, скорее, себя, чем ее. Я чувствовал, как напряглись все ее мышцы, да и сам я пребывал в таком же состоянии.
Это была та самая дверь без замочной скважины, которую я не смог открыть во время моего первого визита в Ил-Марш. Я не имел ни малейшего представления, что за ней находилось. Но именно оттуда доносился звук. Он раздавался по другую сторону двери, не очень громкий, но довольно четкий. Что-то тихо билось о пол, это был ритмичный и знакомый звук, однако я никак не мог распознать его, хотя мне показалось, что он каким-то образом связан с моим прошлым. Этот звук будил во мне старые, наполовину забытые воспоминания и ассоциации, глубоко засевшие в моем мозгу. Возможно, при других обстоятельствах, если бы я не был так напуган, этот звук наверняка вызвал бы у меня любопытство или даже показался бы приятным и успокаивающим.
Паучок, стоявшая у моих ног, начала подвывать; это был тоненький, жалобный стон испуганного существа. Она немного отошла от двери и прижалась к моей ноге. У меня перехватило дыхание, во рту пересохло, я задрожал. Я не мог добраться до того, что находилось в комнате, но даже если бы у меня появилась подобная возможность, я вряд ли решился бы на это. Я пытался убедить себя, что это, наверное, крыса или птица, которая упала через печную трубу и теперь билась о каминную решетку не в силах выбраться. Однако звук не был похож на те, что издает маленькое, охваченное паникой животное. Тук-тук. Пауза. Тук-тук. Пауза. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.
Я, наверное, простоял бы там, охваченный ужасом, всю ночь. Или взял бы собаку и бежал из дома, если бы не услышал другой, едва уловимый звук. Он раздался позади меня и доносился из передней части дома. Я повернулся спиной к запертой двери и пошел по коридору. Ориентируясь по лунному свету, я буквально на ощупь пробирался к моей спальне. Меня колотила дрожь. Собака шла на полшага впереди меня.
В комнате я не заметил ничего необычного, кровать была такой же, как я ее оставил, ничто не изменилось; потом я понял — звук доносился не из самой комнаты, а из окна. Я поднял раму, чтобы выглянуть наружу. Передо мной лежали пустынные серебристо-серые болота, вода в дельте реки казалась гладкой, как зеркало, и в ней отражалась перевернутая луна. Ничего. Никого. Но откуда-то издалека, подобно шуму прибоя, такой тихий, будто отголоски воспоминаний, доносился плач. Плач ребенка. Но нет. Легкий ветерок потревожил поверхность воды, смял ее, зашуршал сухими зарослями тростника и стих. А вместе с ним смолк и плач. Я больше ничего уже не слышал.
Я почувствовал что-то теплое у моей лодыжки, посмотрел вниз и увидел Паучка, она прижималась ко мне и лизала мне кожу. Погладив ее, я понял, что она успокоилась, ее тело расслабилось, уши опустились. Я прислушался. В доме не раздавалось ни звука. Некоторое время спустя я снова вернулся в тот коридор и подошел к закрытой двери. Паучок сопровождала меня со спокойным видом, она терпеливо стояла рядом, возможно, ожидая, что нам откроют. Я прижался ухом к двери. Ничего. Все тихо. Я положил ладонь на ручку двери, немного помедлил, чувствуя, как сердце снова учащенно забилось. Тогда, несколько раз глубоко вздохнув, я попытался открыть дверь. Она не поддалась, однако ее скрип разнесся эхом по комнате, находившейся за ней, словно там не было ни ковра, ни настила. Я сделал еще одну попытку, осторожно надавил на дверь плечом и снова толкнул. Но так и не сумел открыть.
В конце концов я вернулся в постель. Я прочитал еще две главы из романа Вальтера Скотта, едва ли осознавая, что там написано, и выключил лампу. Паучок снова улеглась на коврике. Часы показывали начало третьего ночи.
Однако я еще долго не мог уснуть.
На следующее утро я первым делом обратил внимание на перемену погоды. Проснувшись около семи утра, я тут же почувствовал сырость воздуха. Стало довольно холодно, а когда я выглянул в окно, то едва смог рассмотреть границу между землей и водой, водой и небом. Все было одинакового тускло-серого цвета, над болотом нависли тяжелые тучи, моросил мелкий дождь. Я понял, что подобная погода вряд ли поднимет мне настроение. После ночи я чувствовал себя встревоженным и утомившимся. Но Паучок энергичной рысью спустилась по лестнице и выглядела довольно веселой. Я развел огонь в очаге, подогрел воду в котле, принял ванну и позавтракал, и прежняя бодрость начала потихоньку возвращаться ко мне. Я даже поднялся наверх, прошел по коридору к запертой двери, но за ней не слышалось никаких странных звуков. Там было совершенно тихо.
В девять часов я вышел из дома, взял велосипед и, яростно крутя педали, помчался по насыпной дороге, а затем — через поле, назад в Кризин. Паучок бежала за мной вприпрыжку, время от времени отбегая в сторону, чтобы покопаться в канаве или погоняться за птицами, порхающими над полем.
Жена хозяина гостиницы наполнила мою корзину свежей едой, а недостающее я купил у бакалейщика. Я поговорил с ними обоими, а также с мистером Джеромом, которого встретил на тихой улочке. Но беседы эти были короткими и несерьезными. Я ничего не сказал им о недавних событиях в особняке Ил-Марш. При свете дня, пускай он и был тусклым и пасмурным, мои нервы успокоились, я набрался решимости и прогнал прочь ночные фантазии. Более того, я обнаружил письмо от Стеллы. Мое сердце наполнилось радостью, когда я читал, как она переживает нашу разлуку и гордится, что мне поручили новые обязанности. Письмо согревало мой карман, когда я ехал обратно через болота к дому, весело насвистывая себе под нос.
Приближалось время ленча, однако я зажег все лампы в доме, поскольку небо оставалось хмурым, дневного света было мало и я не мог работать, даже сидя у окна. Выглянув в окно, я заметил, что облака стали еще более тяжелыми, а дождь усилился, и теперь я едва мог рассмотреть что-либо еще, кроме травы, которая росла по краю водоема. А когда день начал клониться к вечеру, даже она скрылась за дымкой тумана. Мои нервы понемногу сдавали, я уже подумывал о том, чтобы собрать вещи и вернуться в уютный и безопасный город. Я подошел к парадной двери и распахнул ее. И тут же сырость, словно тонкая паутина, облепила мое лицо и одежду. Ветер усилился, он дул с устья реки и пробирал до костей. Паучок пробежала немного вперед, затем остановилась и посмотрела на меня, всем своим видом показывая, что ей не хочется гулять в такую паршивую погоду. Я не видел развалин и стен старого кладбища, находившихся на другой стороне поля, лежавшего передо мной, низкие облака и туман полностью заслонили их. Не видел я и насыпной дороги, но не только из-за тумана, но и вследствие прилива — ее полностью затопило. Теперь вода отступит только поздней ночью. И лишь после этого я смогу вернуться в Кризин-Гиффорд.
Я свистом подозвал собаку, которая с радостью бросилась ко мне, и вернулся к бумагам миссис Драблоу. Пока мне удалось собрать лишь очень тонкую пачку документов и писем, представлявших некоторый интерес, и я решил, что немного отвлекусь и почитаю их перед ужином. На тот момент я умудрился разобрать еще несколько куч бесполезного мусора и с удовольствием взирал на опустевшие коробки и ящики. Однако вид бумаг, которые до сих пор не были просмотрены, нагонял на меня тоску.
Письма из первой пачки, перехваченные узкой фиолетовой лентой, были написаны одной и той же рукой примерно шестьдесят лет назад и датировались между февралем и летом следующего года. Все они отправлены из частного дома в деревне, которая, как я запомнил из карты, находилась милях в двадцати от Кризин-Гиффорда, а позже — из съемного жилья в шотландской провинции неподалеку от Эдинбурга. Каждое из них начиналось со слов «Моя дорогая» или «Дражайшая Элис», а вместо подписи стояло «Дж.», а иногда — «Дженнет». Письма были короткими, простыми и довольно наивными, а история, которую они рассказывали, — трогательной и весьма банальной. Писала молодая женщина, вероятно, родственница миссис Драблоу. Она была не замужем и имела ребенка. Сначала она жила в доме с родителями; позже ее отослали в другое место. Об отце ребенка почти ничего не говорилось. Лишь пару раз она упоминала некоего П.: «П. больше не вернется» и «Я думаю, что П. отправили за границу». В Шотландии она родила сына и писала о нем с необыкновенной нежностью, граничащей с одержимостью. В течение нескольких месяцев писем не поступало, но когда переписка возобновилась, они оказались полны страстного гнева и протеста, а позже — тихой, сдержанной горечи. На женщину оказывали давление, от нее требовали, чтобы она отдала своего ребенка на усыновление, но она отказалась и заявила, что их «не разлучат».
«Он мой. Почему я не имею права на то, что мне принадлежит? Он не уедет к незнакомым людям. Я скорее убью нас обоих, чем позволю этому случиться».
Затем тон писем изменился:
«Что я могу поделать? Я почти беспомощна. Если вы с М. захотите забрать его, я не стану
