После ужина Джуд сказал, что ему надо позвонить, и оставил Джорджию и Бэмми вдвоем. На самом деле никуда звонить ему было не нужно, но он догадывался, что Джорджии приятно побыть с бабушкой и им обеим проще разговаривать без него.
Но на кухне, со стаканом лимонада в руке и совершенно без дела, он все же взялся за телефонную трубку. Подумал, что стоит воспользоваться случаем и проверить сообщения на автоответчике в офисе. Эта простая мысль поразила его. Ему казалось странным заниматься столь обыденным и приземленным делом, как проверка сообщений, после всего, что им довелось пережить за день, – от столкновения с Крэддоком в закусочной до разговора с Анной в спальне Джорджии. С момента первой встречи с покойником Джуд так переменился, что уже не воспринимал себя в качестве того человека, каким был до этой встречи. Карьера, образ жизни, бизнес и искусство, занимавшие его последние тридцать лет, потеряли в глазах Джуда всякую ценность. Он набрал номер, наблюдая за своей рукой так, будто она принадлежала кому-то другому. Он чувствовал себя зрителем, наблюдающим за действиями актера – актера, который играл самого себя.
Его ждали пять сообщений. Первое от Херба Гросса, его бухгалтера и делового партнера. Голос Херба, обычно маслянистый и самодовольный, в записи звучал хрипло и напряженно.
– Я только что узнал от Нэн Шрив, что Дэнни Вутен найден мертвым в своей квартире. По-видимому, он повесился. Мы все в большом смятении, как ты, должно быть, догадываешься. Позвони, когда услышишь меня. Я не знаю, где ты. Никто этого не знает. Спасибо.
Затем шло сообщение от инспектора Бима. Он уведомил Джуда о том, что полиция Пайклифа желает обсудить с ним одно важное дело, и попросил перезвонить. Следом Джуд услышал голос Нэн Шрив – своего адвоката. Нэн сказала, что она все держит под контролем, что полиция лишь хотела взять у него показания относительно Дэнни, и тоже попросила перезвонить.
Четвертое сообщение оставил Джером Пресли. Он погиб четыре года назад, когда на скорости около ста миль в час направил свой «порше» в плакучую иву.
– Привет, Джуд. Похоже, скоро наша группа снова соберется вместе, а? Джон Бонхам на ударниках, Джоуи Рамон на бэк-вокале. – Он засмеялся, потом заговорил в своей обычной неторопливой манере. Хрипотца в голосе Джерома всегда напоминала Джуду комика Стива Раша. – Слышал, ты водишь сейчас восстановленный «мустанг». Что всегда нас объединяло, Джуд, так это машины. Подвеска, двигатель, спойлеры, аудиосистемы, «мустанги», «сандерберды», «чарджеры», «порше». Знаешь, о чем я думал, когда сворачивал в ту ночь с дороги? Я думал о6о всем том дерьме, что я не сказал тебе. О том, о чем мы с тобой не разговаривали. Как ты подсадил меня на кокаин. Как ты сам сумел бросить да еще имел наглость заявить мне, что, если я не брошу, ты выгонишь меня из группы. Как ты дал Кристин деньги на обустройство, когда она ушла от меня – сбежала с детьми, не сказав ни слова. Как ты нанял ей адвоката. Вот так ты понимаешь дружбу. Или о том, как ты отказался одолжить денег мне, когда я потерял все – дом, машины. А я как дурак позволил тебе жить у меня, когда ты только-только приехал из своей Луизианы, не имея за душой и тридцати баксов. – Джером опять рассмеялся хриплым, резким смехом курильщика. – Ну ладно, у нас еще будет шанс поговорить, и довольно скоро. Судя по всему, со дня на день. Ведь ты уже едешь по ночной дороге. Я знаю, куда ведет эта дорога. Прямо в проклятое дерево. Они снимали меня с веток, тебе говорили? Кое-что, правда, пришлось соскребать с лобового стекла. Я скучаю по тебе, Джуд. Жду не дождусь, когда смогу обнять тебя. Снова запоем, как в старые времена. Здесь все поют. Правда, песни больше похожи на крики. Вот, послушай. Слушай хорошенько, как они кричат.
Последовала небольшая пауза, словно Джером отнял трубку от уха и отодвинул на вытянутой руке, чтобы Джуду было лучше слышно. Звуки, дошедшие до него сквозь эфир, не походили ни на какой другой звук или шум, слышанный ранее. Чуждые и ужасные, они напоминали гудение пчел, усиленное в сотни раз, грохот и лязг небывалых механизмов или паровой пресс, со свистом жадно падающий вниз. Если прислушаться, то в этом гудении можно было разобрать слова – нечеловеческие голоса, зовущие маму или молящие пощадить.
Джуд готов был стереть последнее сообщение, не прослушивая. Он ожидал услышать еще одного мертвеца, но оказалось, что звонила присматривающая за отцом Арлин Уэйд. Она была так далеко от его мыслей, что Джуд не сразу понял, кому принадлежит этот старческий монотонный голос. Когда он вспомнил, ее краткое сообщение уже подходило к концу.
– Здравствуй, Джастин, это я. Хотела сообщить тебе последние новости о состоянии твоего отца. Не приходил в сознание уже тридцать шесть часов. Сердце работает неровно. Подумала, вдруг тебе интересно узнать. Боли он не испытывает. Если хочешь, звони.
Повесив трубку, Джуд наклонился, оперся ладонями о подоконник и выглянул в надвигающиеся сумерки. Окно было открыто, и налетавший ветерок приятно холодил кожу рук под закатанными до локтей рукавами. В воздухе веяло ароматом цветов. Квакали лягушки.
Джуд мысленно представил отца: старик, вытянувшийся на узкой койке, худой, без сил, с поросшим белой щетиной подбородком, с впалыми серыми висками. Джуду даже показалось, что он ощущает запах отца: смесь застарелого кислого пота и вони, присущей всему дому, – в нее внесли свой вклад куриное дерьмо, свиной загон и табачный дым, навсегда пропитавший занавески, одеяла, обои. Джуд покинул Луизиану, убегая не только от отца, но и от этой вони.
Он бежал, бежал и бежал, он делал музыку, он делал миллионы, он тратил жизнь на то, чтобы увеличить расстояние между ним и стариком. А теперь, если повезет, он может умереть в один день с отцом. Они вместе пойдут по ночной дороге. Или не пойдут, а поедут, разделят пассажирское кресло в дымчатом пикапе Крэддока Макдермотта. Они будут сидеть так близко друг к другу, что Мартин Ковзински положит костлявую руку Джуду на плечи. Машину наполнит его запах. Запах дома.
Так пахнет в аду, и они поедут туда вместе, отец и сын, под присмотром отвратительного шофера с серебристым ежиком, в черном костюме гробовщика, а радио будет настроено на какое-нибудь политическое ток-шоу. Если ад существует, то это ток-шоу по радио. И семья.
В гостиной Бэмми что-то негромко рассказывала, Джорджия смеялась. Джуд с удивлением отметил, что автоматически улыбнулся, услышав ее смех. Где она берет силы, чтобы смеяться после всего случившегося с ними, было выше его понимания.
Джуд больше всего ценил именно смех Джорджии – его глубокую хаотическую музыку и то, как она полностью отдавалась ему. Ее смех пробудил Джуда, вернул к реальности. Часы на микроволновке показывали начало восьмого. Сейчас он войдет в гостиную, присоединится на пару минут к бабушке и внучке, поболтает с ними ни о чем, а потом улучит момент и бросит на Джорджию многозначительный взгляд: пора в путь.
Он принял это решение и уже выпрямился, отходя от окна, когда его внимание привлекло тихое, немного не в тон пение: «Бай-бай, бэй-би». Он развернулся на пятках и бросил настороженный взгляд в окно, на задний дворик Бэмми.
Уличный фонарь, стоящий за забором, освещал дальний угол двора. Его голубоватый свет падал через штакетник на большой ветвистый орех, с которого свисала веревка. Под деревом на корточках сидела девочка – ребенок лет шести или семи. На ней было простое платье в красную и белую клетку, волосы собраны на затылке в хвостик. Она напевала негромко старую песенку Дина Мартина о том, что пора отправляться в путь за мечтой. Девочка сорвала одуванчик, сделала глубокий вдох и дунула. В воздухе рассьпались семена-парашютики – сотня белых зонтиков, исчезающих в сумраке вечера. Вообще-то их не должно было быть видно, но они слабо фосфоресцировали, отчего казались необыкновенно медлительными искорками. Девочка подняла голову и повернула ее в сторону открытого окна. Джуду почудилось, что она смотрит прямо на него, но наверняка сказать он не мог: ее глаза закрывали черные подвижные каракули.
Это была Рут. Да, ее звали Рут. Двойняшка Бэмми, та, что пропала в пятидесятых годах. Родители позвали девочек обедать. Бэмми помчалась в дом, а Рут задержалась, и больше ее никто не видел… живой.
Джуд открыл рот – что он собирался сказать, он и сам не знал, – но не сумел издать ни звука.
Он не мог ни шевельнуть губами, ни просто вздохнуть.
Рут перестала петь, и вечер стал абсолютно безмолвным, стихли даже лягушки и насекомые. Девочка вдруг обернулась в сторону аллеи, идущей за забором. Она улыбнулась, маленькая ладошка взлетела в приветственном взмахе, будто за забором стоял кто-то знакомый – например, добродушный сосед. Но в
