смотрит на нее в ветровое стекло. — Ты цела? — снова спрашивает Анна, и на сей раз девочка кивает.
— Уверена?
— Да.
— Ты ранена?
— Нет. — Девочка ободряюще улыбается. Улыбка вянет, когда Анна вылезает и прислоняется к машине. — Нет, правда. Смотрите, — И поднимает обе руки ладонями вверх. — Видите? Крови нет.
— О господи. — Анна садится удобнее. Капот под ней горячий, холодный воздух обдувает кожу. Наползает туман, и Анна содрогается, глядя, как он собирается вокруг, словно толпа на место преступления.
— Что с вами?
— Что? — Она поворачивается к девочке, вглядывается, вгляделась. Та кажется старше, чем вначале, слишком хрупкая для ребенка восьми лет, может, девяти. Ногти подстрижены очень коротко, болезненно- аккуратно. Волосы слишком светлые для шатенки, слишком тусклые для блондинки, но такие же красивые. Пряди спадают на озадаченное лицо.
— Что с вами? Вам плохо?
— Все хорошо.
— Вам холодно? — говорит девочка, слишком серьезно, и Анна понимает, что так и есть, ее трясет, и неожиданно смущается перед ребенком, внимательным и заботливым, которого она едва не сбила.
— Подожди. — Она возвращается в машину. Ее зимнее пальто валяется сзади, между сиденьями, где портфель с компьютером, и она достает пальто, надевает и застегивает на все пуговицы поверх дорогой неуместной одежды для службы. — Так лучше, — говорит она и ободряюще улыбается, и девочка улыбается в ответ, но глаза у нее тревожные.
— Я нечаянно вышла на дорогу.
— Это я виновата, не смотрела вперед. Не думала, что тут кто-нибудь есть. Ты уверена, что с тобой…
— Все нормально, — скучно говорит девочка. А потом, будто убедившись, что ни в чем не виновата, продолжает: — Я услышала, что вы подъезжаете, и подумала, что это газонокосилка. Но вы ничего не сказали по-японски. Обычно тут никого не бывает, одни газонокосильщики. Они иногда выезжают на дорогу и переворачиваются, потому что гравий, он попадает в машину, и она начинает говорить по-японски. Вы знаете что-нибудь по-японски? Я могу сказать «спасибо», «прилив» и два вида сырой рыбы. Когда они разворачиваются, можно им помогать, и тогда они говорят по-японски «большое спасибо». Так здорово. Мне нравится. Ваша машина по звуку на них похожа. Только не разговаривает, конечно. — Она переводит дух. — Как вас зовут?
— Анна.
— Я Мюриет.
— Мюриет. Откуда это имя?
— Не знаю. — Девочка прячет руки.
— Оно тебе не нравится? Красивое.
— Нет.
— Прекрасное.
— Нет, не прекрасное, — тихо говорит Мюриет. И затем, от зависти смутившись: — Мне нравятся ваши волосы.
И в глубине души Анна рада голосу и личику, что так подходят друг другу. Девочка наконец становится похожа на ребенка, а сама Анна в сравнении с ней кажется старше. Лучше.
— Ну и зря. Когда я просыпаюсь, они выглядят вот так. — Она ерошит локоны, и девочка почти смеется.
— Нет.
— Правда.
— Но я вам не верю. — Теперь Мюриет глядит на нее с любопытством, глаза яркие и зеленые. — Вы здесь не работаете, правда? Вы нарушитель границы?
— Нет.
— Ох. Натан встретил одного как-то раз. Меня не было, я болела и не видела.
— Я приехала повидаться с мистером Лоу, — говорит Анна, и девочка кивает и отворачивается, будто мистер Лоу — самая скучная в мире вещь.
— Зачем он вам?
— Для работы. Я налоговый инспектор. Ты знаешь, что это такое?
— Конечно. К нам приезжал один. У нас много разных людей бывает. Вы не похожи на налогового инспектора.
— А на кого похож налоговый инспектор? — Мюриет скорчила рожицу в гримасу боли, жалости и веселья.
— На мистера Катлера. Главного садовника. Он не обрадуется, когда увидит, что вы сделали с его газоном, вот.
Они обе оглядываются. Колея рассекает дорогу и бордюр, полоса в двадцать футов. Анна чувствует запах паленой резины. Ругается сквозь зубы, грязно, как Карл, а потом вспоминает, что рядом ребенок, одергивает себя.
— Натан говорит, мистер Катлер служил в армии. Он всегда в костюме, даже когда листья сгребает. Мы хотим узнать, нет ли у него парабеллума.
— Пара?..
— Пистолета. Как у антрастеров[3]. — Девочка оглядывает ее, будто засомневалась. — Телохранители такие.
— Ты дружишь с Натаном Лоу? — спрашивает Анна, пытаясь не думать о мистере Катлере и об антрастерах, кто бы они ни были, и девочка кивает.
— Мы учимся в домашней школе. Я здесь не живу, — неохотно добавляет она, — Мои родители работают в «СофтМарк». Натан хотел, чтобы я училась вместе с ним. Мы сто лет дружим. У нас лучшие учителя. Только для нас. А сейчас декабрь, в декабре нам не преподают. Мы только домашние задания делаем. — Она смотрит на Анну. — У вас машина будет работать?
— Не знаю. — Эта мысль еще не приходила ей в голову. А за ней возвращается и другая, потерянное воспоминание.
— Если она заведется, подвезете меня? Я хотела найти Натана.
— Если я тебя подвезу, окажешь мне услугу? Покажешь, где дом?
— Конечно. Нам все равно в ту сторону. — Мюриет уже открывает дверь и забирается внутрь. Подтягивает ремень безопасности.
Анна садится за руль.
— Ладно. Куда ехать?
Мюриет машет рукой вперед.
— А потом вокруг озера. Там такой пляж. Надо повернуть. Я скажу, когда.
Мотор заводится легко. В зеркале тормозной след уменьшается. Некоторое время Мюриет молчит, машина слушается, и Анна расслабляется в привычной рутине вождения. Как будто ничего не случилось, как будто лебеди и угроза столкновения просто померещились. Если не считать девочку на пассажирском сиденье, что хватается за все подряд — окно, ремень безопасности, радиоприемник.
— Не ерзай, — говорит Анна, и Мюриет слушается, прислоняется головой к двери. Лет двадцать пять прошло с тех пор, как я была в ее возрасте, думает Анна. Осторожная девочка на замерзшей речной заводи смотрит на конькобежцев. Четверть века, добавляет она про себя и удивляется: как грандиозно звучат эти слова, когда говоришь о себе. Интересно, на что она могла потратить такое впечатляющее количество времени.
Правда, она знает. Она стала инспектором, наблюдателем. Всегда наблюдала за другими, за собой — никогда. Потратила жизнь на чужие жизни, сотни людей прошли мимо нее. Мне столько лет, что я могла быть матерью этой девочке. Я почти даже слишком стара, думает она. И ее сердце переворачивается во мраке плоти.
