Анна прекрасно помнит эту манеру: скорость, смех об руку с гневом. Как будто ритм, последовательность эмоций важнее слов, как в стихах, в музыке. Но сегодня напряжения меньше, разговор теплее. Ей кажется, они знакомы тысячу лет, или, наоборот, случайные попутчики, знают, что больше никогда не встретятся, могут говорить все и ничего.
— Я так думал? — переспрашивает Джон. — Иногда я так думаю. — Он смотрит на дальнюю стеклянную стену, где зимний свет под деревьями уже смягчается до сумерек, как тогда, в «СофтМарк», вспоминает Анна, там, где деньги делаются без вмешательства человека. Когда Лоу снова говорит, голос его тоже тусклеет: — Думаю, я надеялся, что вы меня разубедите.
— Хорошо. — Она закрывает ноутбук. Кладет руки на крышку. — Если хотите. Я думаю, вы ошибаетесь, я не согласна с вами.
Он улыбается — возможно, ради нее.
— Почему?
— Потому что покупка старого дерева у какого-нибудь старика в Японии еще не означает, что можно купить все.
— Некоторые деньги еще тоньше моих…
— Я знаю, о чем вы, Джон. Я знаю, когда мы говорим о деньгах, а когда нет. Не нужно снисходить до меня.
— Разве я снисхожу? — Он наклоняет голову, в тень. Анна еле различает удивление. — По-моему, с вами это не нужно.
— Мне кажется, мы говорим о справедливости. Вы говорите, за все нужно платить. Как часто это случается? Вы часто видели тех, кто получил то, чего достоин? То, о чем вы говорите, бывает только в сказках. Люди, как могут, избегают платить, и могут избежать этого почти всегда. Неважно, о деньгах речь или о чем-то другом. Если их никто не видит, никто не может их остановить.
— Вы можете.
— Но я не собираюсь перевоспитывать их. А Господь Бог — не налоговый инспектор.
Он вновь смеется, продираясь сквозь разговор, будто ради этого здесь находится.
— Не все с вами согласятся. Так вы не верите в кару господню? Во всю эту двойную небесную бухгалтерию? В поэтическую справедливость?
— Нет. Кто познает ее, поэты?
На этот раз он не смеется.
— Люди могли бы познать ее на себе.
— Зачем? — Анна качает головой. — Нет. Вот что вижу я: люди почти никогда не платят. Не все имеет цену, потому что не за все платят. Кто вообще захочет все менять? Только злейшему врагу пожелаешь поэтической справедливости. И чего ожидать, желая ее?
— Как просто у вас получается.
— Так и есть. Вот что я думаю. Если вы об этом спрашивали.
Она замолкает. Теперь ее очередь ждать. Джон Лоу садится на корточки, опускает голову. Лишь когда становится понятно, что он не собирается отвечать, она склоняется к нему.
— Вы об этом?
— Пожалуй, — тускло. Никто не слышит, кроме них двоих.
— Джон. — Она опускает голову все ниже, пока они не соприкасаются лбами. В полнейшей тишине она чувствует, как бьется жилка у него под кожей. Слышит металлический гул аэроплана. — Что такое?
— Ничего.
— Что вы такого сделали?
— Ничего. Недостаточно.
— Это из-за того иска?
Он недоуменно поднимает глаза:
— Иска?
— В Японии. Код в человеческих телах…
— Анна, — говорит он. — Бросьте. — Осаживает ее, улыбаясь так, будто впервые видит: и она замирает, уже понимая, что ошиблась, что Карловы россказни не стоят ломаного гроша, вульгарные байки, и она дура, что хоть на секунду поверила. Ей стыдно: ее разоблачили.
— Я могла бы помочь, — прибавляет она тупо, и Лоу тихонько смеется, рокочуще, по-кошачьи, почти как лев.
Когда он отвечает, голос у него тихий, насмешливый, зарождается мысль:
— Вы мой враг?
— Что?
— Грета мне так сказала. И Теренс.
— Теренс? Я думала…
— Вы мой враг, Анна, как вы думаете?
— Нет.
— Вы уверены?
Она медлит всего секунду. Пауза вышла отчетливая и точная, как интервал в музыке. Он выпрямляется, отодвигается от нее.
— И я не уверен.
— Я могу помочь, — повторяет она, громче, чем ей хотелось, и Лоу почти прищелкивает языком, разочарованно, будто отмахиваясь.
— Нет. Вы можете только задавать свои вопросы. А я могу на них отвечать. Вот и все.
— Хорошо, — говорит она, и умолкает: горло перехватило. Так внезапно, неожиданно и обидно, что ее мутит. Он встает, распрямляется, на затекших ногах подходит к стеклянной стене. Смотрит на кедры, на ярусы зеленых ветвей.
— А вы же не верите в бога, правда, Анна? — И опять она не понимает, издевается он или просто так спрашивает. И опять изнутри поднимается боль, и вместе с ней противоядием растет гнев.
— А вы что же, верите? — Он не оборачивается.
— Все лучшие математики верят в бога.
— Почему вы не можете просто отвечать на мои вопросы?
— Потому что они не просто ваши. Вам за них платят.
— Ясно. Ладно. Мистер Лоу, для чего вы положили четыре миллиона на счет вашего одиннадцатилетнего сына?
— Задайте другой вопрос.
— С удовольствием. Над чем вы работали ночью?
Он фыркает.
— Не так просто объяснить…
— Как думаете, легче будет объяснить суду?
Его руки безвольно повисают вдоль тела, теперь он стоит недвижно, и за спиной у него стекло, а за стеклом деревья.
— Я работал над общей проблемой криптографии. Теоретический вопрос.
— За прошедшие тринадцать лет вы скрывали какие-нибудь персональные доходы или избегали платить британские налоги с персональных доходов, кроме того, что хранится в депозитарии в Татарском проливе на имя вашего сына, Натана Лоу?
Он медлит только мгновение.
— Нет.
— Нет. — Она печатает ответ, легкий перестук клавиш в полупустой комнате. — Вы уверены?
— Я не обязан давать Налоговой службе заверения. Только мои налоги.
Она перестает печатать. Смотрит на него, пока он не оборачивается.
— Тогда дайте мне.
— Я уверен. Больше никаких сокрытых счетов нет.
Она чувствует, как гнев мгновенно исчезает. Ей даже кажется, что она съежилась.
— Лоренс был уверен, что могут быть другие, — тупо говорит она.
