маринованных слив, это моя первая еда после Лондона — в сущности, после хлеба у Пайка. Я думаю о нем как о старике на периферии торговли камнями, одном со своими фотографиями.
Толпа заполняет тротуар до самого моего стула. Какой-то школьник, склонив голову, смотрит на меня. Лицом он похож на Иохеи. Вспоминаю его, его философию отношения к незнакомым. Задумываюсь: может, Иохеи и был тем, кого мне следовало ждать. Или Джордж Пайк. Иохеи не говорил, как это определить. Наверху на громадном видеоэкране Джек Николсон пьет пиво «Асахи», его улыбка растягивается между зданиями.
Я расплачиваюсь и иду в восточную сторону, на глухие улочки. Они напоминают мне диярбакырские, хотя отличаются почти всем. Здесь пахнет не гнилью, а только едой и паром кондиционеров, здесь нет довоенных построек, лишь заведения со стриптизом, вращающиеся бары, где подают суши, и отели для свиданий. Но звук у обоих городов один и тот же: гвалт толпы, шум машин, его подспудная человечность. Если закрыть глаза, я могу потеряться в нем. Усиленный динамиком женский голос поет рекламные тексты секса, еды или алкоголя. Я понимаю в нем только страсть, как в молитве или пении муэдзина.
Становится жарко, я снимаю пальто и несу его на руке. Сумка натирает плечо. На ближайшем перекрестке пластиковая афиша «Стопроцентной» гостиницы; мужчина сметает со ступеней пыль и цикад. Миную его и вхожу внутрь.
В окошке администратора старуха ест сашими с полистиролового подноса. Над ней вывеска на англизированном японском, прейскурант на послеобеденный отдых и на ночь. Старуха режет рыбу палочками для еды, руки у нее тонкие, мускулистые. Когда я подхожу, она поднимает взгляд, лицо ее морщится от сосредоточенности.
— Доброе утро.
— О!
От испуга у нее отвисает челюсть. Она машет рукой, прогоняя меня, словно чужеземные постояльцы могут только привести к эскалации межрасовых осложнений. Входит дворник, кричит за моей спиной, словно я где-то далеко, телефонный абонент на междугородней линии:
— Да, алло! Алло!
Я выдавливаю улыбку.
— У вас найдется комната?
— Нет комнат. — Он взмахивает метлой, сказочный крестный отец в териленовой рубашке и севших от стирки брюках. — Это капсульный отель.
— Прекрасно. У вас найдется капсула?
— Хотите капсулу?
— Да, хочу.
Дворник смотрит на старуху. Обоих охватывает паника.
— Комнат нет, одни капсулы. Прошу вас.
— Я не умещусь в них?
Он с несчастным видом пожимает плечами.
— Хотите капсулу?
Я ощущаю, что в моем организме нарушились биоритмы из-за перелета, отчего не становлюсь более терпеливой, чем следует.
— Мне нужна постель на одну ночь. Постель в капсуле меня устраивает. Заплатить могу сейчас или потом.
Они предпочитают сейчас. Старуха жестом велит разуться, потом ведет меня за собой. Заведение кажется паршивым, но я так устала, что мне все равно. В конце последнего коридора старуха возится с запертой дверью.
Внутри место для сна пусто. Оно напоминает мне комнату в доме Глётт, где хранились камни. Ящик, где меня можно запереть, как баллу или нож. На подушке сложена пижама, некрасивая, с вышитой надписью «Стопроцентная» на груди. Дальше по коридору расположены шкафчики для одежды, сауна, несколько душевых на западный манер, еще более тесных, чем капсулы. Старуха объясняет мне подробности, которых я понять не могу. Театрально указывает на дверь сауны, словно там может находиться нечто чудовищное.
Оставшись одна, снимаю одежду и захожу в душевую. Я не раздевалась донага уже несколько дней. Стою под струями воды, сколько могу, и надеваю единственную чистую одежду, позволив коже дышать. Через отверстие вытяжного вентилятора доносятся голоса рекламных певиц. Запираю свои пожитки и заползаю в свое частное пространство, на четверть кокон, на три четверти гроб.
Стены пестрят выключателями. Телевизор вделан в потолок. Матрац пахнет нежилым помещением и сладковатой плесенью, характерной для сырого климата. Укладываюсь на него и представляю вокруг себя, за стенами, других постояльцев, хотя знаю, что их там нет. Людей, превратившихся в куколок, лежащих и чего-то ждущих. От этого видения у меня начинает кружиться голова, и я глубоко дышу, отгоняя его. Сверху смотрит плоское лицо телевизора. Включаю его и прохожусь по каналам.
Мужчина старается съесть как можно больше яиц в отведенное для этого время. Двое самураев сражаются на заснеженном поле. Последний канал — платное порно. Мужчина мастурбирует на грудь женщины, его прибор и ее лицо замаскированы. Черты мужчины искажены от адреналина и удовольствия. Смотрю, как он ублажает себя, потом бесплатное время кончается, и я засыпаю. Капсула сливается с темнотой.
Просыпаюсь вечером. В капсуле определить это можно только по часам. Открыв глаза, я не сразу понимаю, где нахожусь или хотя бы могу находиться.
Ощущение такое, что ветер в моей жизни изменился и куда-то меня несет. Я лишилась всяких ориентиров. Это похоже на проклятие, хотя нигде не сказано, что «Три брата» навлекали его. Поворачиваю голову и вижу рядом часы, светящиеся цифры сменяют друг друга.
По токийскому времени восемь. Неуклюже поднимаю руку, телевизор разражается гомоном участников викторины. Колочу ладонью по его лицу, пока шум не утихает. Ключ от шкафчика у меня в кармане рубашки, иду и одеваюсь. У окошка администратора ничего нет, кроме другого телевизора. За стойкой лежит стопка телефонных справочников, но они недосягаемы, иероглифы мне непонятны, а объяснять старухе, что я разыскиваю Мусанокодзи, изготовителей соевого соуса, уже кажется чрезмерным межкультурным усилием.
Снаружи вечерний воздух еще теплый. На ступенях отеля сидят мужчины в фирменных пижамах, пьют и курят. Откидываются назад, словно каким-то фантастическим образом улица стала их домом на эту ночь, словно она принадлежит им. На другой ее стороне — торговые автоматы.
Перехожу туда. В их освещенных витринах баночки пива, сливового вина, сакэ. Беру пиво и возвращаюсь обратно. Кивает мне только служащий, сидящий на верхней ступеньке. Я задаюсь вопросом, существует ли здесь какая-то система старшинства, некая иерархия.
— Добрый вечер! Добро пожаловать в «Стопроцентную» гостиницу.
На всякий случай повторяет то же самое по-французски. Он красивый и бойкий. Загорелое лицо Джона Уэйна. Я благодарно киваю. Он указывает на своих друзей.
— Вы американка? Мы здесь завсегдатаи. Видели, что вы купили пива, хорошего японского пива. Будем рады, если выпьете его в нашей компании.
— С вашей стороны это очень любезно.
Я сажусь. Люди, расположившиеся на средней ступеньке, одобрительно кивают. Мы обмениваемся тостами: «Кампаи, кампаи». На деревьях вдоль улицы стрекочут цикады.
— Хорошо поговорить по-английски, — произносит сидящий рядом со мной. — Для нас. Трудный язык, совершенно не схожий с японским. Меня зовут Томоясу.
— Кэтрин. — Мы обмениваемся рукопожатием. Сидящие ниже шевелятся, меняя позы. — Рада помочь. Вы тоже можете кое-что для меня сделать.
— Понятно, — отвечает он, слегка пьяный, ничего не понимающий. — Можно спросить, Кэтрин, надеюсь, это не наглость — мои коллеги и я заинтересовались: вы остановились здесь?
— На эту ночь.
— А?
Он произносит это остальным, превращая междометие в целую фразу. Что-то вроде: «Ну что я
