Э.Л. Свифту, эсквайру, хранителю регалий в Тауэре, за убытки, понесенные при доставке под охраной регалий Ранделлу и К° в связи с коронацией Ее Величества — 150 фунтов.
Мистеру Вумвеллу и мистеру Редферну из цирка Вумвелла за утрату зрителей из-за предоставления 80 белых трубастых голубей — 14 фунтов 5 шиллингов 5 пенсов.
Ее Величеству королеве и сокровищнице за совместную утрату, от издержек — 14 000 фунтов.»
В Токио легко заблудиться. У него нет границ. Он не кончается, а переходит в другие города, это мегаполис вдвое больше Лондона. Нет у него и центра. Есть только императорский дворец, невидимый в зелени опоясанного рвом парка.
Сойдешь с дороги в пространство между домами, и город преображается. Стеклянные стены высотных зданий — зеркальные, дымчатые, поляризованные — уступают место безымянным пешеходным улочкам с маленькими лавочками, изготовителями кисточек для письма, сушильщиками тунца, старыми торговцами. Город менее уверенный в себе или, как мне кажется, менее представляющий себе, куда движется. Сельские жители сходят с ночных поездов на токийском вокзале и стоят в растерянности под неоновыми надписями и рекламными дирижаблями, сжимая в руках листки бумаги, где написано, как добраться туда, где живут их городские родственники.
Я довольна всем этим. Меня это устраивает. Означает, что я не одинока.
Токио напоминает мне об одном письме, некогда полученном от Энн. На девяти двойных листах. Я их не сохранила, но тем не менее они остались со мной. О том, что писала сестра, я тогда старалась не думать. В Японии у меня достаточно времени, чтобы подумать обо всем.
«Я слежу за тем, как ты ищешь эту драгоценность, „Братьев“ (голубая бумага, цвета лакмуса без кислоты. Почерк у нее четкий, с сильным нажимом, как и у меня), и не могу понять почему. На присланной тобой картинке она выглядит чистейшим китчем. Одним из тех нагрудных украшений, которые носят консерваторши, чтобы отвлекать внимание от пластических операций лица. Так что же мне там недоступно? Что такого там видишь ты, чего не вижу я? А может быть, это не мне, а тебе что-то недоступно.
Иногда я думаю, что, должно быть, ты все это выдумываешь. Что «Три брата» — просто твоя фрейдистская оговорка. Не скрываешь ли ты чего-то, моя маленькая? Извечного любовного треугольника? Хуже: двубрачия ? Вступления в секту мормонов ? Я знаю, что аграф для тебя много значит, не хочу этого преуменьшать. Но ты для меня значишь больше, чем он когда-либо будет значить для тебя. Ты значительнее этой драгоценности.
Ты шлешь мне копии старых картин, свои записи, которые я уже даже читать не могу. Шутишь о своей «одержимости». Но одержимость, Кэтрин, чистое слово, при определенных обстоятельствах восхитительное. К этой же драгоценности у тебя пагубное пристрастие. Пристрастие — это болезнь. Ну пусть будет одержимость; только ведь и это жалкая жизнь. Все доброе в тебе — инициативность, любовь, ум — обращается против себя.
Не вижу ничего похвального в том, что ты делаешь. Говоришь, ты причиняла людям зло. Не могу представить себе, что могло толкнуть тебя на это. Ты всегда была самой доброй из нас. Эти поиски — не жизнь, скорее способ утратить жизнь. Ты просто-напросто закапываешь себя в землю. Боюсь, когда-нибудь зароешься так глубоко, что уже никогда не выберешься.»
Кончается последний день сентября. Я ужинаю в корейском ресторанчике на восточной стороне порта. Когда выхожу, парень с окрашенными в оранжевый цвет волосами сует мне в руки рекламный листок. Слова от дождя расплылись.
ПРИВЕТ, ВЫ ИЗ ДРУГОЙ СТРАНЫ?
Тогда почему бы не отправиться в
Приятный дворец?
Мы с восторгом сдаем жилье обыкновенным людям.
Близко к Ураве, транспорт и удобства.
Здесь всегда приятно.
1000 иен за ночь (койка в общей комнате).
Кухня. ТВ. Уют. Не будьте Пиратами, будьте
Приятными.
Я еду электричкой на север, к серому пригороду Урава. Приятный дворец — это ржавый корпус судна возле эстакады для скоростных поездов.
Приятного в нем не больше, чем в Сахаре сахара. Там все, что мне по карману, и все, что мне нужно. В комнате еще две постоялицы, новозеландские девушки с белокурыми волосами и рюкзаками. Мел Твентимен — манекенщица в автосалонах, Никола By продает на улицах украшения. Они познакомились накануне, однако разговаривают так, словно знакомы много лет. Общительные, покладистые, приспособленные к жизни. Я наблюдаю за ними.
— Знаешь, что я особенно люблю? — говорит Никола. — Музыкальный фон. — Она чинит свои украшения, нефритовые серьги, купленные по дешевке на материке. Сгибает проволочку зубами. — Жизнь была бы гораздо легче с хорошей фоновой музыкой. Тебе не кажется?
— Еще бы, само собой. — Мел достает транзисторный магнитофон. Это подарок ее работодателя, корейца, который уже воспылал к ней страстью. Он не женат. Она равнодушна к нему. — Что любишь слушать?
— Когда как.
— В хорошие дни?
— В хорошие? «Считание ворон». Грустная вещь, правда?
Никола принимается напевать под ноо. Мел присоединяется к ней. Обе смотрят на меня, я улыбаюсь им. Она года на два-три помоложе меня, но кажется, что разница в возрасте у нас больше. И опять я невольно вспоминаю то, что собиралась забыть, — пьяную Еву в комнате с камнями, пытающуюся дать мне что-то. «Вы на удивление старая». Задаюсь вопросом, так ли это, и могу ли я помолодеть.
Сплю допоздна. Окна комнаты выходят на железнодорожное полотно. Ночью я лежу без сна и прислушиваюсь к проводам. Они начинают шелестеть за несколько минут до прохождения скоростного поезда.
О Мусанокодзи я вспоминаю лишь однажды. Возвращаюсь из прачечной-автомата возле вокзала Уравы, и из узла с чистой одеждой что-то падает. Комок бумаги, из которого чернила вымылись, но все-таки я его узнаю — неразборчивые и ненужные подробности жизни мистера Три Бриллианта.
Теплый осенний ветерок обдувает мне руки. Комок относит в сторону, я останавливаю его носком туфли. Думаю о прикосновениях старика, его пальцах, струйках крови на запястьях, напоминающих прожилки в мраморе. Он сбил меня с курса, и теперь я не могу найти дороги обратно. Даже не уверена, хочу ли этого.
Руки у меня заняты. Перешагиваю через бумажку и иду дальше. Уже поздно, близятся сумерки, на придорожных деревьях умолкли последние цикады. Когда прихожу, Никола угощает меня пивом, и мы пьем, глядя на эстакаду и заходящее за ней солнце. Говорим о ее работе, деньгах, которые она скопила, ее стране, моей стране, ни о чем, ни о чем.
Рекламные листки делают свое дело. Приятный дворец переполнен, в каждой комнате живут по трое. Виз, дающих право работать, ни у кого нет. Всем, кроме меня, они были бы нелишними. Как-то я сажусь на поезд и возвращаюсь в Токийскую бухту, словно оставила там что-то, некую энергию, которую нужно найти. Никуда не иду, кроме Цукидзи, городского рынка, где громадных голубых тунцов быстро замораживают, предварительно отрубив им хвосты, и из пахнущих рыбой амфор поднимается туман, над ними наклоняются покупатели.
Идти мне некуда. Почти весь день сижу одна под кондиционером с въевшейся грязью, разложив на полу записные книжки. Они занимают половину комнаты, потертые, как старый базальт. Когда раскрыты, их схемы и записи как будто составляют некую сложную, завершенную диаграмму, но это ложное впечатление. Им никогда не быть завершенными. Они напоминают мне одного человека в Эфесе, кравшего кубики тысячелетней мозаики. Он выковыривал их из туфа и клал в карманы своих огромных шортов. Его никто не видел за этим занятием, кроме меня, и я его не остановила, о чем теперь жалею. Он делал это не с целью что-то уничтожить, а из желания увезти мозаику домой в карманах. Некая страсть толкала его к невозможному. Кончив возиться с записными книжками, укладываю их обратно и засыпаю. В сновидениях несется по рельсам скоростной поезд.
