Январь, первое солнечное воскресенье. Двое сидят на ступенях перед дверью, выходящей на Крид- лейн. Девочка читает медленно, еле-еле, каждое слово — трудный шаг вперед. Почерк ее похож на какой- то шифр.
— Молодчина. Что за дразнящиеся птицы, как думаешь?
— Не знаю.
— И я не знаю. Читай дальше.
«Ј» было Бульдог в мясной лавке;
Был песик хоть мал, да удал;
Хозяин кормил его мясом,
Пока он рычать не кончал.
Смех. Девочка согнулась и закашлялась. Даниил взял у нее книгу.
— Все, на сегодня хватит. Ты делаешь успехи.
— Я не устала.
Лицо ее выглядело изможденным от кашля. Даниил протянул ей пять пенсов.
— Слишком холодно.
— Для меня нет.
Девочка взяла монеты и спрятала их.
— А для меня да. Я простужусь до смерти. Зимой будем заниматься подольше.
Даниил подумал, был ли у Марты когда-нибудь учитель. «Существуют школы, — подумал он, — куда ее могут принять. Надо будет заняться этим».
Послышался звук отодвигаемого засова. Оба подняли взгляд на вышедшего Залмана. Он рассеянно улыбнулся девочке и поплотнее запахнул черный сюртук.
— Доброе утро, Марта. Как успехи в чтении?
— Так себе.
Даниил подвинулся, и Залман сел.
— Я и сам не так уж давно учился. Мой брат превосходный учитель, а? — Он повернулся к Даниилу.
— Холодновато заниматься на воздухе.
Даниил, засовывая азбуку в карман, понизил голос:
— Джордж не пускает ее внутрь.
— По-прежнему? Да она чище его. Она никогда не бывала такой отвратной, как Джордж Лис, правда, Марта?
Девочка хихикнула, зубы у нее стучали на ветру.
— Бывала, когда рылась в канализации.
— В канализации?
— Еще до дворца. Нас мать заставляла.
Даниил смотрел на них, сидящих рядом. Лицо Марты было чистым, но серым, словно сажа навсегда въелась в него. Залман рядом с ней выглядел отмытым. Кожа его посветлела, будто бы от жара тиглей изменился ее химический состав. На зимнем солнце зрачки его глаз были все еще расширены.
— Разгребать грязь, лазать по трубам. Там были веревки, кости, железки. Я знаю места, где вы с головой утонули бы в грязи.
— Из канализации во дворец. Знаешь, через две недели мы тоже будем под кровлей ее величества.
— Мистер Леви говорил.
— О, а я не мистер Леви? Как ты называешь меня?
Девочка искоса глянула на Залмана.
— Маленький мистер Леви.
Даниил откинулся назад.
— Как спал, Залман?
— Без сновидений. — Он снова повернулся к девочке. — Марта, ты можешь сбегать для меня по одному делу? К Джеймсу Райдеру на другой стороне холма. Ищи аптекарскую вывеску. Вот тебе пенни и пять шиллингов для расчета с ним. Принесешь то, что он тебе даст.
Девочка встала и взяла монеты. Перестала улыбаться, словно деньги требовали серьезности. Не радуется, подумал Даниил. Детской беззаботности в ней нет. Однако довольна, и это уже кое-что.
Марта кивнула ему на прощание и пошла, не оглядываясь. Залман поднялся и вошел внутрь, продолжая говорить, хотя Даниил уже не слушал. Оставшись один, он ссутулился, руки и ноги у него мерзли. Улочка была тихой, даже крысы попрятались от холода.
«Я стыжусь драгоценностей», — подумал он. Эта мысль пришла к нему ни с того ни с сего, без всякой причины, или словно бы таилась до тех пор, пока он не останется в одиночестве. Вот что он должен был сказать три недели назад в мансардной комнате. «Чего ты стыдишься?» — спросил Залман. И он не знал, что ответить.
«Я стыжусь драгоценностей». Казалось, эта мысль всегда коренилась в глубине сознания. То, чего Залман хотел больше всего, ему было совсем не нужно. Он вспомнил Джейн Лимпус, свечу между ними. Его участь была решена желанием, брата.
Даниил потряс головой, встал и вошел в мастерскую, закрыв за собой дверь на засов. Станки и колеса были неподвижны по случаю праздничного дня христиан. Пошел в демонстрационный зал, где шторы оставались задернутыми. Он стоял в полумраке, ощущая вокруг себя серебро и карбункулы под стеклянными куполами витрин. К горлу подступала желчь.
Даниил думал о том, что делали люди ради драгоценностей и какие чувства испытывали к ним. О том, что все эти дела были продиктованы чувствами, но сами чувств не вызывали. Он думал о том, как сжимались руки Виктории Вельф, об одиночестве Рахили. Думал об этом он много дней; глаза у него болели от очков, спина немела, пока он ждал покупателей. Но мысли эти пришли с запозданием на несколько лет.
У Павлова странное представление о днях. Я жду в Ураве, а тем временем долгая японская осень становится холодной, Мел с Никола укладывают вещи и возвращаются в Новую Зеландию. Проходят недели, хотя время я могу измерить лишь по тому, как медленно тают деньги. Как-то я прохожу несколько мрачных миль до дома Бехтерева, воздух большого города жжет мне горло, но в квартире никого нет и на оставленную записку никто не отвечает. Как-то звоню сестре. Она говорит, что я нахожусь очень близко, почему бы мне не заглянуть к ней. «Приезжай и оставайся, — говорит Энн. — Почему тебе не приехать и не остаться?» Мне уже нечего ответить. О «Трех братьях» она не спрашивает, и я бы поблагодарила ее за это, если б могла.
В ноябре погода окончательно становится холодной. В тот день, когда Павлов звонит, идет первый снег. Я еду поездом через Токио и иду пешком от вокзала, слушая, как снежные комья осыпаются с вишен.
Павлов открывает дверь и улыбается. За ухом у него тонкая отвертка.
— Шах и мат, Кэтрин! Развлечения и игры. Входите-входите.
— У меня нет времени для шахмат.
Я иду за ним. В квартире наверху кто-то стряпает. Запах жареного мяса и сои заполняет неосвещенные комнаты. В темноте лишь голубеет экран компьютера. Я с запозданием задаюсь вопросом, сколько же времени потратил на меня Павлов, ища то, что, как мне уже кажется, невозможно найти. От сознания вины у меня сводит живот.
— Как дела? Как торговля зонтиками?
Павлов жестом приглашает меня к компьютеру, свет на экране отражается в его глазах.
— Ну вот, теперь увидите нечто, способное вас обрадовать.
Его пальцы быстро бегают по клавиатуре. В спальне запах плесени заглушает аромат стряпни. Возле компьютера стоят чашки и тарелки. Меня вновь охватывает беспокойство.
— А где Анна с детьми?
— О, — Павлов, погруженный в свои мысли, качает головой, — смотрите, прошу вас.
Когда поворачиваюсь к экрану, оттуда мне улыбается женщина. Худощавое, загорелое лицо. Беспечный взгляд. Это фотография для паспорта, за вьющимися волосами складки оранжевой занавески.
— Кто это?
