Павлов указывает на японский текст.
— Джун Патриция Льюис. Она пять лет работала на острове Сикоку, в школе разговорного английского языка в Такамацу. Ее рабочая виза кончилась, когда она уволилась оттуда десять месяцев назад. Но, видите ли, она до сих пор находится в Японии. Нелегально работала преподавательницей, официанткой и занималась чем-то еще — возможно, танцами. Полицейские очень сердиты на нее и скоро вышлют на родину. Ей двадцать восемь лет, разведена. Американская гражданка, окончила университет в Сан-Диего по специальности «испанский язык». Каждую неделю звонит кому-то в Окленд.
— Павлов, — я смотрю на женщину на экране, все тайны жизни которой раскрыты, — как долго вы работали над этим?
Он наклоняется.
— Это пустяки. Подождите.
И ведет курсор вниз. Появляется вторая страница. На сей раз фотографии нет, только плотная стена иероглифов. Павлов улыбается между нами — компьютером и гостьей, ждет.
— Я не читаю по-японски.
— Ах да. Это история другой женщины по фамилии Льюис. На Сикоку их всего две. Но эта отличается от первой. Вот, я отыскал свидетельство о смерти. Ее имя — Мария Мурасаки. Она скончалась в Тосе в восемьдесят седьмом году. Девичья фамилия — Льюис.
Я подаюсь к экрану.
— Тоса?
— Маленький городок, глушь. На дальней стороне острова, тихоокеанской. Так вот, смотрите, на ее свидетельстве о смерти есть подпись. Это имя читается «Хикари Мурасаки». Значит, он ее сын. Вот адрес, который он дал для похоронных приготовлений. Неподалеку от Тосы, на побережье. Кэтрин, хотите водки?
— Нет, спасибо.
— Ладно, ничего. Потом я стал искать счета. На это имя, Хикари Мурасаки, по этому адресу. Но ничего не обнаружил. В доме нет ни телефона, ни зарегистрированной автостоянки, ни газа, ни электричества. На этого человека нет налогового досье. Они, этот человек и его дом, уже двенадцать лет невидимки. Никто не бывает невидимкой случайно.
Павлов выключает компьютер и в темноте поворачивается ко мне:
— Он прячется от чего-то. Может быть, от вас, Кэтрин.
Я сижу неподвижно, обдумывая услышанное. Павлов идет на кухню и возвращается с чашками в форме тюльпанов, в них сладкий чай. Пьет и смотрит, как я грею о чашку ладони.
— Возможно, от меня, — говорю наконец. — Если нет — существуют другие.
Павлов кивает и улыбается:
— Те самые люди с деньгами?
— Те самые люди с деньгами.
— Так, значит, вы думаете, это он? Я нашел то, что вы ищете?
— Может быть.
Я говорю спокойно. Признаю это только для себя. Павлов встает, берет у меня из руки чашку и похлопывает по спине.
— Как я и говорил! Если ищете что-то, обращайтесь к Павлову. А теперь отметим это.
Мы сидим на кухне, пьем водку, едим крекеры с пластмассовой тарелки. На стене с жирными пятнами над маленькой плитой фотографии детей. Я смотрю на них, пока Павлов рассказывает о достижениях собственной изобретательности.
Александр, Валентин, Елена. Их отец встает поискать еще какой-нибудь еды, раскрывает пустые шкафчики. Я говорю, пока он обращен ко мне спиной — даю ему время решить, с каким выражением лица повернуться ко мне. Думаю, что превращаюсь в японку.
— Павлов, я очень рада снова вас видеть. Скоро вернется Анна с детьми?
— Анна. Да. — Он поворачивается. В руках у него консервная банка с сардинами. Глаза опущены, хотя на лице сохраняется улыбка. — Видите ли, сам я получил политическое убежище. Но японская полиция сочла, что моя семья в нем не нуждается, не подвергается «высокой степени риска». Ничего, я буду каждый месяц высылать им деньги. В Грузии они разбогатеют, как воры, на тех вещах, которые я посылаю.
Павлов садится и принимается открывать консервную банку, отгибает крышку. Потом ставит ее бережно, медленно, словно с ней больше нечего делать.
— Простите, Павлов, — шепчу. — Я не знала. Жаль, что вы не позвонили мне. Что я могу для вас сделать?
Он пожимает плечами:
— Ничего. Может, мне следовало бы искать какую-то драгоценность, как вы, а не места, где семья жила бы со мной в безопасности.
Павлов снова начинает улыбаться, но передумывает. На столе бутылка водки с инеем на стенках, он вновь наливает нам обоим, лицо его вытягивается в неизбывной печали.
— Павлов. — Протягиваю к нему руку. Волосы у него жесткие, я глажу их. — Вы так много для меня сделали.
— Нет, нет.
— Я бы хотела вам что-нибудь за это дать…
«Но у меня ничего не осталось», — едва не произношу я и умолкаю. Человек, у которого осталось меньше, чем ничего, улыбается вновь. На пластиковый стол на несколько секунд падает солнце.
— Вы дали мне работу. В этом месяце она была мне необходима. Вы, Кэтрин, ничего не должны мне только за то, что я сделал для вас что-то. Это не Америка, здесь кормят бесплатными обедами.
— Я тоже хочу помочь вам.
Он берет меня за руку, слегка встряхивает ее.
— Тогда не исчезайте с моего горизонта. Мне нужны друзья, моя дорогая. Поэтому позвоните, когда найдете то, что ищете. Обещаете?
Я обещаю.
После покупки, билета на скоростной поезд денег у меня почти не остается. Я наблюдаю из окна, как меняется климат. Снегопад сменяется дождем, дождь — солнцем поздней осени. Крестьяне на полях возле Химедзи все еще жгут стерню. Из центра Окаямы ночной автобус едет по Большому мосту через Японское море. В креслах позади меня не спят дети, их губы и глаза отражаются в оконном стекле. Шепчут о жемчужинах, чудовищах, водоворотах.
В Такамацу дремлю, сидя на городской площади в ожидании утреннего автобуса. Когда он отъезжает, я в нем единственная пассажирка. Водитель поет под магнитофонную запись игры на шамисене. Жестом приглашает меня сесть впереди. «Сикоку зеленый», — говорит он, указывая на холмы, сплошь поросшие хвойным лесом, словно, будучи иностранкой, я могу страдать неизлечимым дальтонизмом. «Аоао, — говорит он улыбаясь, — зеленый-зеленый», — и это действительно так. Дорога пахнет гудроном и кедрами, инжиром и машинным маслом. На деревьях поют птицы. Водитель достает расписание и, продолжая вести машину, одной рукой пишет на нем ноты. Подает мне запись и кивает, словно я приехала сюда ради птичьих песен. Беру ее. Мы съезжаем к обочине дороги и едем по ней.
В полдень водитель останавливается в городке среди холмов, сгрудившихся возле реки. Покупает нам обоим жареных цыплят с приправленным специями рисом. Это первая моя еда за два дня. После нее у меня кружится голова, я закрываю глаза и слушаю птичье пение в лесу и духовой оркестр в городском зале.
Когда мы подъезжаем к морю, я сплю. Открыв глаза, вижу, что деревья исчезли и вверху кружат морские птицы. Сбоку дороги апельсиновые рощи и, когда выпрямляюсь на сиденье, Тихий океан. Волны бьются о темный песок. Иногда к нему подступает лес, и дорога вновь идет среди сосен. Когда приезжаем в Коти, уже близится вечер, я выхожу из автобуса и иду между курортными лавочками, сувенирными киосками с обнаженными фигурками из коралла и духами во флаконах из черепашьего панциря, статуэтками бойцовых собак тосской породы. Покупаю пакетик сушеного спрута и чашку кофе для водителя, сижу с ним на волноломе, он говорит о своей любви к музыке так быстро, что я не все разбираю.
В Тосе постоянной автобусной остановки нет. Водитель высаживает меня на центральной улице и
