– Как?! – Втайне Александр был готов к этому, но так хотелось верить в собственную ошибку!
– Картечью прямо в сердце, – сообщил корнет, хотя вопрос был скорее риторическим.
Кавалеристы уже привычно строились в две шеренги, офицеры занимали положенные места, но продолжения боя не предвиделось за полным разгромом неприятеля, и Орлов позволил себе некоторую вольность.
– Ваше высокоблагородие! Разрешите к Кондзеровскому.
– Я с тобой, Орлов. – Мадатов сделал знак Мезенцеву принять командование и направил коня куда-то в сторону. Видно, майор уже успел узнать, где находится командир.
Его информация оказалась правильной. Среди поля рядком лежало человек семь или восемь гусар, а чуть отдельно – два офицера. Узнать одного из них так сразу спешившийся Орлов не смог. Все лицо убитого превратилось в кровавую маску, похоже, весь череп был расколот, а по мундиру поди так просто разбери…
Зато Кондзеровскому повезло намного больше. Если это можно считать везением. Доломан был разорван на груди, но голова не пострадала, лишь кивер подевался куда-то, и легкий ветерок чуть шевелил седеющие волосы. Смерть разгладила складки на лице, и старый вояка выглядел спокойным и умиротворенным, как будто до конца исполнил положенный долг и теперь прилег отдохнуть. Душа же пустилась в те края, где нет печали и воздыхания, но ждет встреча с ушедшими ранее друзьями.
– Сказали, до последнего пытался спорить с начальством, – с вдруг прорезавшимся акцентом взволнованно произнес Мадатов. – Только приказ…
«А ведь он знал», – почему-то решил Александр. Хотя дудки. Картечь – такая же дура, как и пуля, и никто не знает, мимо кого она пролетит, а кого решит сразить наповал.
Но вот это напоминание перед уходом эскадрона…
Лицо Кондзеровского стало вдруг расплываться, и склонившийся над ним Орлов не сразу понял, что виноваты в том выступившие на глазах слезы.
Он на мгновение припал к руке наставника и командира, нашел силы выпрямиться и зачем-то пояснил Мадатову:
– Как второй отец мне был…
Князь обнял штаб-ротмистра за плечи, и было в том объятии и сочувствие, и понимание.
– Надо похоронить его на том берегу, – вымолвил майор.
Мысль была понятной. Кто знает, чем закончится война и кому станет принадлежать эта земля с садами, полем и лежащей неподалеку деревней с неведомым перед тем названием – Чаушка?
– Разрешите? – с готовностью встал Орлов.
Почему-то показалось особенно важным самому проводить подполковника в последний путь.
– Я попробую убедить начальство. Вдруг разрешит всем эскадроном, – предложил иной вариант Мадатов.
До Дуная было не слишком далеко, отряд двигался почти параллельно невидимому отсюда берегу, да и начальство в чем-то послужило причиной смерти.
Самое же странное – Мадатов сумел добиться своего. Уже на следующий день эскадрон в полном составе застыл на другой стороне реки, и священник прочувственно выводил извечное:
– Упокой души усопших раб твоих…
Орлов почти забыл о старом Лопухине, разве что того иногда поминал Лопухин молодой. Не в характере гусара было долго размышлять о проблемах абстрактных, не требующих сиюминутного решения. Служба и повседневные заботы отнимали большую часть внимания. Зачем же зря голову ломать, тем более, никакой особой угрозы Александр не видел. Да и не боялся ничего. Откуда князь может узнать, кому именно достались записки? И это в случае, если они действительно представляют ценность. Как-нибудь надо разобраться с ними, вот только выучить латынь и прочие языки, на которых они написаны. Или найти грамотного надежного человека, который бы знал их и смог бы перевести на нечто более понятное и популярное.
А вот Лопухин об Орлове не забыл. Вернее – вспомнил о нем.
Узнать что-либо в полку, как убедился старый князь, было делом безнадежным. Он и не ждал иного. Зато прекрасно ведал о других путях. Есть же, например, военное министерство, куда стекаются все донесения. Оба военных министра, и старый, Аракчеев, и новый, Барклай, были людьми неподкупными, щепетильно честными, однако разве трудно найти какого-нибудь чиновника, который за соответствующую мзду снимет копии с интересующих бумаг? Не о секретах речь. Всего лишь реляции славного гусарского полка за вполне определенную неделю. Захваченные пленные, удачные дела… Интересно уважаемому человеку, куда именно определился дорогой племянник, так что тут такого?
Можно было бы прибегнуть к помощи кого-нибудь из ложи, но стоит ли вызывать ненужные догадки?
Времени на операцию ушло немало. Князь действовал крайне осторожно, так, чтобы никому из посторонних был неведом его интерес, зато результат оправдал себя вполне.
Точную дату стычки Лопухин знал, и ему не составило особого труда из полутора десятков бумаг извлечь ту, которая была необходима. Тем более, в указанное число лишь один из разъездов доставил пленных, и, как водится, там была помянута фамилия удачливого офицера.
Князь чуть скривил губы в улыбке, поняв, о ком идет речь. Тот самый поручик, который вовсю ухлестывал за женой Нозикова, кажется, не без определенного успеха, малый лихой, хоть и не хватающий с неба звезд.
Нынешний владелец ценных бумаг поминался в каждом из редких писем племянника. Судя по всему, Михайло смотрел на него как на своего наставника в бранной науке, да и тот относился к юнкеру весьма неплохо. В дела дядюшки племянник был посвящен лишь вскользь, о нынешних поисках бумаг ничего не знал, и даже о существовании чего-то подобного не догадывался. Есть тайны, известные лишь самому узкому кругу, для всех прочих существуют другие, гораздо более правдоподобные и всех устраивающие объяснения происходящему.
У каждого свой градус посвящения. Толпа же не более чем средство достижения цели. И лучше ей эту цель не знать. Как корове ни к чему знать, что ждет ее когда-нибудь обеденный стол, причем обедать при этом будет отнюдь не она.
Теперь князь сидел в кабинете своего петербургского особняка и без всякой спешки думал.
Невольный виновник случившегося известен, причем – не только по фамилии. Лопухин прекрасно помнил вынесенное от встречи со своим давним гостем впечатление, которое только подтверждали письма племянника. Бесшабашный гуляка и рубака, ничем кроме службы, вина и женщин не озабоченный, весьма опасный в открытом бою, но наверняка беспомощный в тайной войне. И уж тем более – человек, который ни при каких обстоятельствах не сможет догадаться, что за бесценное сокровище вдруг попало в его руки.
Хотя попало ли – еще вопрос. То, что поручик там был, – неопровержимо. Но зачем истинному гусару какие-то бумаги, да еще написанные на неизвестных языках? Поразгадывать на досуге? Даже не смешно. Прихватил в качестве трофея в придачу к остальным вещам? Угу. Но такие люди не опускаются до грабежа. Простые гусары еще могли бы взять из опустевшего дома что-нибудь ценное, не стоит приписывать солдатам излишнюю нравственность, хотя как раз бумаги в солдатские понятия ценностей не входят ни с какого боку, но офицер… Нет, Орлов достаточно щепетилен, чтобы воспользоваться чужим добром. Разве что оружием да лошадью. Про женщин говорить не будем. Как допустимый вариант – решил, что записки относятся к текущей войне, и взял для передачи в штаб. Достаточно предположить, что посланник Гроссмейстера успел выполнить поручение, завладел записками, и тогда в этой части все становится на свои места. Обыскать убитого врага – не бесчестье, а обычная мера. Это не ограбить поместье союзников. Равно как и найденное, не особо разбираясь, вполне разумно переправить к начальству.
Но тогда где рукописная добыча? Почему не дошла до штаба? Или дошла, была проверена и выброшена, как не представляющая ценности? А то и вульгарно сожжена в первом же камине?
Но факт доставки бумаг никем и ничем не подтвержден. Это единственное, в чем Лопухин был твердо уверен. Уж на подобное нехитрое дело его связей вполне хватало.
Тогда что остается? Орлов по дороге убедился, что бумаги очень старые, к планам французского командования не имеют ни малейшего отношения, да и выбросил их в кусты ли, в поле…
Вряд ли поручик до сих пор таскает с собой лишнюю ношу. И уж совершенно невероятно, что
