— Четыре мили.[10]
— Вы давно работаете у леди Хоудон?
— Давно.
— Как я понял, у нее слабое здоровье?
— Слабое.
От дальнейших попыток я отказался. Откинувшись на прохладную кожу сиденья, я молча ждал окончания нашей поездки.
На что я рассчитывал? Холодный и одинокий дом над оврагом с плющом, прилепившимся к сырым стенам, полупорожний ров со склонами, скользкими от зеленой тины, и дном, черным от застоявшейся воды? Престарелый, похожий на скелет дворецкий, высохший и скрюченный, да призрачная бестелесная фигура, плавно скользящая мимо меня по ступеням?
Что ж, дом и впрямь стоял на отшибе. Мы свернули с местного шоссе и проехали, по моим прикидкам, куда больше мили по ухабистой узкой дороге, однако под конец она неожиданно расширилась и я увидел распахнутые настежь большие железные ворота. Подъездная дорожка так изгибалась, что поначалу впереди стояла сплошная темень, но потом мы довольно резко свернули вправо, проехали по низкому каменному мосту, и, вглядываясь в черноту, я увидел внушительный дом, из нескольких высоких верхних окон которого лился яркий свет. Мы остановились на гравийной площадке. Входная дверь, к которой вели каменные ступени, была открыта. Из нее тоже лился свет. В целом все это оказалось более привлекательным, чем я ожидал, и хотя дом был большим, выглядел он приятно, ни в малейшей степени не напоминая «Дом Ашеров»,[11] ужасные события в котором не выходили у меня из головы.
Миловидный дворецкий, назвавшийся Стивенсом, провел меня двумя этажами выше, в прелестную комнату, отгороженную от угрюмой ночи длинными темно-красными шторами, где я нашел все, чего только мог пожелать, чтобы уютно скоротать время до утра. Пробило шесть часов.
— Ее сиятельство пожелала, чтобы вы присоединились к ней в синей гостиной в семь тридцать, сэр. Не сочтите за труд позвонить в колокольчик, когда будете готовы, и я провожу вас вниз.
— У леди Хоудон принято одеваться к ужину?
— О да, сэр. — Лицо дворецкого осталось бесстрастным, но в голосе его мне послышалось легкое презрение. — Если у вас нет смокинга…
— Нет-нет, благодарю, у меня есть. Просто я подумал, что лучше все же уточнить.
Смокинг с черной бабочкой я уложил в самый последний момент, поскольку не раз убеждался: лучше подготовиться излишне, нежели недостаточно. Но я и не догадывался, чего ждать от предстоящего вечера.
Стивенс прибыл без промедления, чтобы проводить меня вниз по лестнице и по широкому коридору, стены которого украшали большие живописные полотна и гравюры со сценами охоты. Здесь же стояли шкафы, полные всяких занимательных вещиц, в том числе масок, ископаемых и раковин, серебра и эмали. Шли мы слишком быстро для детального рассмотрения, и я лишь бросал по сторонам беглые взгляды, однако мысль о хранившихся в этом доме сокровищах, которыми мне, возможно, позволят полюбоваться, меня воодушевила.
— Доктор Пармиттер, миледи.
Мы оказались в чрезвычайно величественном зале с великолепным камином, перед которым стояло три больших дивана, освещенных светом ламп и пламенем. Лампы были тут повсюду, но горели вполнакала. На стенах висело несколько превосходных полотен: эдвардианские[12] фамильные портреты, сцены охоты, подборки небольших пейзажей, писанных маслом. В дальнем углу зала я заметил концертный рояль, рядом с которым стоял клавесин.
В такой гостиной ничто не говорило об увядании или ветхости, не вызывало тревоги. Зато женщина, сидевшая в кресле с прямой спинкой, отвернув от огня лицо, ни теплотой, ни приветливостью не отличалась. Весьма престарелая, с бледной пергаментной кожей, свидетельствующей о глубокой старости и похожей на хрупкие лепестки засушенного лунника. Волосы у нее были седые и редкие, но тщательно уложенные в высокую прическу, скрепленную парой сверкающих украшений. На ней было длинное платье из зеленой материи с великолепной бриллиантовой брошью, бриллианты же украшали и высокую жилистую шею. Глубоко посаженные глаза графини вовсе не отличались старческой блеклостью. Их взгляд пронизывал насквозь, а ясная голубизна обескураживала.
Она подала мне левую руку, изучающе вглядываясь в мое лицо. Я взял холодные костлявые пальцы, щедро и даже несколько чрезмерно унизанные драгоценностями, главным образом опять же бриллиантами, но был среди них и громадных размеров изумруд.
— Доктор Пармиттер, прошу садиться. Благодарю за то, что приехали сюда.
Пока я устраивался, появился дворецкий и предложил шампанское. Я заметил, что вино превосходное, однако графиня не пила его.
— У вас великолепный дом и чудесные произведения живописи, — сказал я.
Графиня слегка повела рукой.
— Как я понимаю, здесь жили несколько поколений вашей семьи?
— Это так.
Повисло жуткое молчание, и я вновь почувствовал себя подавленным. Вечер обещал быть мудреным. Графиня явно не была расположена к пустой болтовне, я же по-прежнему не представлял, зачем меня позвали, и, невзирая на окружающие красоту и уют, чувствовал себя прескверно.
Все гадал, будем ли мы за ужином одни.
Наконец графиня произнесла:
— Вы не представляете, как я была потрясена, увидев картину.
— Венецианскую картину? Ваш секретарь в письме упомянул…
— О вас я ничего не знаю. Я не охотница до просмотра изданий с фотографиями. Это Стивенс случайно на ткнулся на снимок и, естественно, обратил на него мое внимание. Я, как уже говорила, была потрясена до глубины души.
— Могу я спросить почему? Какое отношение к вам имеет картина… или, может быть, к вашей семье? Она чем-то явно важна для вас, коль скоро вы меня сюда позвали.
— Она еще важнее, чем я могу выразить. Ничто другое в жизни не имеет для меня большего значения. Ничто другое.
Ее пристальный взгляд не отпускал меня, как одна рука способна удерживать другую в стальном пожатии. Я не мог отвести глаза, и лишь голос неслышно ступающего дворецкого, появившегося позади нас и сообщившего, что ужин подан, развеял эти жуткие чары. В столовой, комнате с высокими потолками, было прохладно, мы сели в конце длинного стола с серебряными подсвечниками и полным набором всяческого фарфора, серебра и хрусталя, словно для парадного ужина. «Интересно, — подумал я, — сопровождает ли графиню подобный антураж во время одиноких обедов и ужинов?» Я предложил ей руку, и пока мы шли по натертым до блеска полам в столовую, на рукаве моем покоилась словно бы когтистая птичья лапка. Согбенная спина графини и почти полное отсутствие плоти свидетельствовали, что ей далеко за девяносто. Сидя рядом со мной за столом, она больше напоминала мотылька, чем птицу, с голубыми бриллиантами глаз, поблескивающих на бледной коже; впрочем, я заметил, что она воспользовалась и румянами, и пудрой, а ухоженные ногти были покрашены. Над высоким лбом графини клубилось облачко волос, костистый нос нависал над тонкой ниточкой рта. С ее высокими скулами, голубизной глаз и телом, из которого не выпирают кости, в юности она вполне могла бы считаться красавицей.
Подали блюдо копченой рыбы с тонко порезанными ломтиками хлеба и дольками лимона, перед нами поставили чашу с салатом. Я набил себе полный рот, и от голода, и из желания хоть какое-то время помолчать. Налили прекрасного белого бургундского, хотя графиня по-прежнему ничего не пила, не считая воды из стоявшего возле нее стакана. Ужин продолжался, как ему и было положено, графиня говорила мало, не считая обрывков скучных сведений по истории дома, поместья и окрестностей да пары беглых вопросов о моей работе. В поведении ее не было никакой живости. Ела она мало, ощипывала ломтик хлеба
