и оставляла кусочки на тарелке, выглядела усталой и отрешенной. Меня тоска брала при мысли провести с ней остаток долгого тягучего вечера и досада, поскольку до цели моего приезда мы так и не добрались.
В конце ужина дворецкий сообщил, что кофе будет подан в «голубую гостиную». Графиня взяла меня под руку, и мы опять проследовали за ним по длинному коридору до самой двери в небольшую, обшитую деревянными панелями комнату. Я едва чувствовал вес ее руки, однако бледные костлявые пальцы покоились на моем рукаве, а громадный изумрудный перстень казался ярко-зеленым наростом.
Голубая гостиная являлась еще и библиотекой, хотя тяжелые, переплетенные в кожу фолианты наверняка годами никто не тревожил. Часть стен была завешана блеклыми картами графства и различными юридическими документами с печатями в рамках под стеклом. На длинном полированном столе я увидел несколько больших альбомов и раскрытый журнал со статьей и венецианской картиной за моей спиной. Дворецкий налил кофе мне и очередной стакан воды для графини, помог ей опуститься в кресло за столом с книгами и оставил нас. Две лампы освещали гостиную, и графиня жестом предложила мне сесть рядом с ней.
Она раскрыла один из альбомов, и я увидел, что в нем хранятся аккуратно размещенные фотографии с четко выписанными чернилами именами и названиями мест. Осторожно перевернув несколько страниц безо всяких разъяснений или приглашения взглянуть, графиня наконец дошла до разворота со свадебными семидесятилетней, если не больше, давности снимками коричневого цвета, похожими на рисунки сепией: вот жених сидит, невеста стоит, вот родители, женщины в громадных шляпах, окутанные кружевами, усатые мужчины.
— Моя свадьба, доктор Пармиттер. Посмотрите, пожалуйста, внимательно.
Она повернула альбом. Я рассматривал групповые снимки. Графиня, и вправду очень красивая молодая женщина, неулыбчиво стояла перед объективом, как тогда было принято фотографироваться, и я любовался ее овальным лицом с чистой кожей, прямым носом, прелестным ротиком и дерзким подбородком. Даже на этих коричневых карточках я вполне представлял себе поразительную голубизну ее больших глаз.
— Вас ничто не удивляет?
Ничто. Рассматривал я долго, но никого и ничего не узнавал.
— Посмотрите на моего мужа.
Темноволосый молодой человек, единственный из мужчин гладко выбритый. Волосы слегка вьющиеся, губы довольно полные. Лицо красивое, характерное, но, я бы сказал, не оригинальное.
— Должен признаться, что я его не знаю… и вообще никого не узнаю, не считая вас, разумеется.
Графиня обратила ко мне свои глаза, и на лице ее появилось странное выражение: высокомерия и в то же время — я видел — непонятного мне душевного страдания.
— Прошу вас…
Я вновь опустил взгляд, и — в долю секунды — словно молния перед глазами сверкнула… Что это? Потрясение? Узнавание? Откровение?
Что бы то ни было, оно, должно быть, ясно отразилось на моем лице, поскольку графиня произнесла:
— A-а, теперь видите.
Какое-то время я пребывал в растерянности: видеть-то я видел, да только что именно? Сейчас я понимал: в лице есть нечто очень знакомое, я мог бы даже сказать — близко знакомое… только в чьем лице? Не в ее и не в… Нет. В его лице. В лице ее молодого мужа. Я знал это лицо — или чье-то, очень на это похожее. Выходило даже, будто знал я его слишком хорошо, будто принадлежало оно кому-то из моей собственной семьи и видел я его каждый день; настолько мне знакомое, что я, если вы меня поймете, и не сознавал этого.
Что-то копошилось в темных уголках моей памяти — недосягаемое для меня, недоступное, безуспешно пробивающееся к свету.
Я покачал головой.
— Взгляните.
Графиня взяла журнал, и на миг мне показалось, что она разглядывает мою фотографию в блоке колледжа. Но тут она придвинула его ко мне, и длинный тонкий палец указующе нацелился вниз.
Увиденное обрушилось на меня такой мощной волной потрясения, что я ощутил приступ тошноты и комната, будто обезумев, закачалась перед моими глазами. Сокрытое в тайниках мозга обнажилось и будто со щелчком встало на место. Только как мог я поверить своим глазам? Разве это возможно?
На фото в журнале венецианская картина выглядела отчетливо, но даже без этой четкости я настолько хорошо знал ее, настолько досконально и близко, вплоть до последней мелочи, что ошибиться никак не мог. На картине, если вы помните, среди прочего изображалась одна сценка. Юношу жестко удерживал другой человек, вынуждая сойти в одну из лодок, и взгляд его был обращен прямо в глаза смотревшему на картину, а на лице застыло выражение непонятного, отчаянного страха и мольбы. У юноши было лицо мужа графини. Вне всяческих сомнений. Сходство было абсолютным. Не просто похожие черты, но одно и то же лицо. Я видел это по глазам, по губам, по посадке головы, по строению подбородка. В момент узнавания все слилось воедино.
Графиня не спускала с меня пристального взгляда.
— Боже мой, — прошептал я, пытаясь осмыслить свое открытие. Разумеется, существовало некое здравое, естественное, разумное объяснение. — Значит, ваш муж позировал художнику. — Уже произнося эту фразу, я понял, насколько она смехотворна.
— Картина написана в конце восемнадцатого века.
— Тогда… это родственник? Которого вы недавно отыскали? Это необычайное фамильное сходство.
— Нет. Это мой муж. Это Лоренс.
— Тогда я не понимаю.
Графиня склонилась над фотографией, вглядываясь в лицо своего молодого супруга с такой пронзительной тоской и таким душевным страданием, каких я еще не видывал.
Я молча ждал. Наконец она сказала:
— Я хочу вернуться в гостиную. После того как вы увидели это, после того как узнали… я могу кое-что рассказать вам.
— Буду рад выслушать. Только понятия не имею, чем могу помочь.
Графиня протянула мне руку, чтобы я помог ей встать.
— Мы сами отыщем дорогу. Стивенс нам не нужен.
И вновь тонкая невесомая кисть легла мне на рукав, и мы пошли по коридору, уже погруженному в сумрак, поскольку уличные фонари померкли, картины и шкафы растворились во тьме, лишь иногда сверкал позолоченный уголок рамы или поверхность стекла зловеще лучилась в неверном свете.
Рассказывает графиня