встретились, то наверняка состоялось бы и обручение, и свадьба. Естественно, отвергнутая девушка горько обиделась. Такое случается, доктор Пармиттер. Я не считала себя в чем-то виноватой. Он, по-видимому, тоже. Но к бывшей невесте относился, естественно, с большим участием, а я, в конце концов обо всем узнав, испытала чувство такой вины и такую печаль, какие только можно ожидать от двадцатилетней девушки, переживающей муки любви. Что в подобных случаях происходит? Обычно потерпевший страдает от ущемленной гордости и сердце его разбито, но время лечит и, как правило, все проходит с появлением нового поклонника.
В данном же случае было не так. Молодая особа, которую звали Кларисса Виго, страдала так отчаянно, что ее рассудок не выдержал. До этого мы с нею не были знакомы, но меня уверяли (и сомневаться в том нет причин), что это очаровательная, кроткая и благородная девушка. Но она озлобилась и, терзаемая мукой, думала только об одном: о нанесенной обиде, заставляющей ее страдать, и о мести. Лучший способ, само собой, — разрушить наше счастье. Это поглощает все ее мысли, этому отдает она свое время, силы и страсть. Многое от меня утаивали, во всяком случае, поначалу, но позже я узнала, что родные до такой степени отчаялись удержать в здравии ее рассудок, что призвали к девушке священника!
И не приходского викария, доктор Пармиттер, а того, кто изгонял нечистую силу. Его приглашали в дома, попавшие под власть злых духов, и к людям, одержимым бесами. Уверена, именно так лечили и молодую особу. Но священник ушел в отчаянии: он оказался бессилен, поскольку она не позволяла себе помочь. Горечь и жажда возмездия овладели ею совершенно. Стали для нее смыслом жизни. Можно ли назвать это демонической одержимостью — не знаю. Но она хотела нас уничтожить. И преуспела, добившись своего самым ужасным способом.
Я всегда была уверена: сумей священник изгнать из нее бесов, и все было бы хорошо, но он отступил, решимость ее крепла, а с нею и сила творить зло. Она и вправду сделалась одержимой. Гнев и ревность — силы страшные, особенно когда смыкаются с железной волей.
Но я сначала ни о чем не ведала. Лоренс поминал ее вскользь, а я была охвачена всепоглощающей любовью.
Мое время и все силы целиком поглощали Лоренс и предстоящее бракосочетание, заботы по обустройству нашего нового дома и прочее. Все это совершенно обычно и естественно. Я не принадлежала, знаете ли, к необыкновенным молодым женщинам. Но накануне нашей свадьбы произошло два события. Я получила анонимное письмо. Анонимное? Оно не было подписано, и я не знала, кто его отправил. Тогда не знала. Письмо было полно яда — яда, предназначенного мне, Лоренсу, — горькой мстительной отравы. Еще в нем была угроза разрушить наше будущее. Причинить боль, страдания, лишить покоя. Меня оно перепугало не на шутку. В своей беззаботной юной жизни я не знала ненависти — и вот она направлена против меня: желание… нет, больше, решимость причинить зло. Несколько дней я держала письмо запертым в ящике своего письменного стола. Казалось, оно прожигало дерево. Всякий раз, проходя мимо, я словно чувствовала его запах, ощущала источаемую им ненависть, так что в конце концов порвала письмо на мелкие клочки и сожгла в камине. И после этого попыталась забыть о нем.
Свадьба была назначена на следующий месяц, и, естественно, в дом моих родителей стали поступать свадебные подарки: столовое серебро, фарфор и прочее, — и я радостно проводила время, любуясь всем этим и рассылая благодарственные письма. И вот однажды — помню этот день очень отчетливо — вместе с прелестными старинными столиками и подставкой для ног прибыла картина. Сопровождала ее карточка, на которой были указаны фамилия художника и дата — 1797 год. Прилагалось и послание: «Невесте и жениху», — написанное тем же почерком, что и злобное письмо.
Картину я возненавидела с первого взгляда. Ведь прислал ее автор отвратительного письма. Но было и еще кое-что. Я не очень разбиралась в живописи, но росла среди восхитительных полотен, доставшихся нам по наследству по материнской линии: прелестные английские пасторальные сценки, всадники на лошадях и с собаками, написанные маслом натюрморты с цветами и фруктами, — невинных и радостных, доставлявших мне удовольствие. Эта же живопись показалась мне темной и зловещей. Если бы тогда я знала такие определения, как «порочная» и «упадническая», то пустила бы их в ход, оценивая ее. Вглядываясь в лица на картине, в глаза под масками и холодные улыбки, в призрачные фигуры в окнах и сумраке ночи, я содрогалась. Мне становилось не по себе, я ощущала страх.
Зато Лоренс, увидев картину, без конца ее нахваливал, находя интересной. Когда он спросил, кто ее прислал, я солгала: сказала, что куда-то подевала карточку, затеряла среди других, увлекшись распаковкой. Я вряд ли могла бы объяснить ему свои чувства к картине: такими они были странными, не похожими на все прежде испытанные. Я не сумела бы подыскать для них верные слова, опасаясь оказаться смешной. Две тайны. Не очень-то хорошее начало для брака, подумаете вы. Но что еще мне оставалось?
Я слишком мало знала об этом мире и людях. Росла в радости, не ведая зла. Так что лишь за день-два до нашей свадьбы поняла, кто прислал и анонимное письмо, и картину, да и то лишь после того, как случайно заметила адресованный Лоренсу конверт с тем же самым почерком. Я спросила его об отправителе, и он назвал мне молодую особу, на которой едва не женился. Помню, как звучал его голос: будто он что-то таил от меня, будто старался не придавать письму никакого значения. Так, кое-какие сведения, интересовавшие его много месяцев назад. И он заговорил о чем-то другом. Меня не тревожило, что у него остались к ней какие-то чувства. Испугало другое: он тоже получил письмо, полное ненависти и желания причинить зло, и хотел защитить меня, умолчав об этом. Я поняла, кто прислал нам картину. Мне незачем было его спрашивать. Но это встревожило еще больше. Хотя я и сама не понимала причины своего страха. Картину я невзлюбила: она отталкивала меня, вгоняла в дрожь. Но ведь это же всего-навсего картина. Можно повесить ее в укромный уголок нашего дома, а то и вовсе убрать подальше.
Наша свадьба стала счастливым событием. Радовались все — наши семьи, наши друзья. Мы сами. Только одна особа на свете не радовалась, но, естественно, на церемонии она не присутствовала и в тот день не было человека, от которого наши мысли были бы так далеки.
Я изо всех сил старалась забыть об этих письмах и картине, вступая в супружескую жизнь. Через шесть недель после свадьбы отец Лоренса, граф Хоудон, скоропостижно умер. Лоренс был старшим сыном, и я, не достигнув еще и двадцати одного года, вдруг оказалась хозяйкой большого дома и громадного поместья. Мы с мужем провели короткий медовый месяц на южном побережье и наметили более длительное путешествие на следующую весну. Теперь-то, наверное, мы бы никогда в него не отправились.
Я уже говорила, что мой свекор умер скоропостижно. Он был здоровым, деятельным человеком. Но однажды вечером после ужина его нашли мертвым за рабочим столом. Удар. Само собой, мы поверили врачам. И разве была хоть какая-то причина усомниться?
Теперь я должна рассказать вам о том, что вы наверняка сочтете невозможным. Но только поначалу. Попрошу вас подойти вот к тому бюро в дальнем углу гостиной и взглянуть на фотографию в рамке.
Я пересек длинную, погруженную в тишину комнату, оставив графиню, крохотную, призрачную фигурку, сгорбившуюся в кресле в круге света, и ступил в темноту. На бюро стояла лампа, которую я включил. И, щелкнув выключателем, замер, затаив дыхание.
Передо мной стояла фотография в простой серебряной рамке. Мужчина средних лет, сидящий за этим самым столом вполоборота к объективу. Руки его покоились на книге записей, лежавшей сейчас передо мной. Высокий лоб, густая шевелюра, полные губы, тяжелые веки. Сильное, решительное лицо человека с характером, к тому же еще и красивое. Но самое главное, я его знал. Видел много раз.
Оно сопровождало меня по жизни.
Я оглянулся на старуху. Голова ее была откинута назад, глаза закрыты — высохшая оболочка.
Она, однако, заговорила так, что я вздрогнул:
— Вот теперь вы видите.
В горле у меня пересохло, пришлось откашляться, прежде чем ответить, но голос мой звучал как-то странно, словно чужой:
