муки. Он даже нашел в себе силы подмигнуть Яшке, а затем попытался придать голосу некую строгость:
– Пистолет…
– Что – пистолет? – Казачонок завертел головой, нашел оброненное оружие и торопливо поднял его.
– Пистолет заряди…
13
Близкие выстрелы заставили кое-кого в церкви встрепенуться. Тем не менее служба продолжалась. Вплоть до того момента, когда в храм влетел какой-то казачок с криком:
– Разбойники в станице!
Крик послужил сигналом. Молитва прервалась на полуслове. Народ ринулся из храма прочь, словно все вдруг позабыли, что мгновение назад искали заступничества у Всевышнего.
Никакой паники не было. Как не было страха. Не только казаки были особенными людьми. Их жены и дочери тоже выделялись из всех женщин. Боевитые, работящие, они привыкли землю пахать, пока мужья находились в долгих военных походах, хозяйство вести, да и за себя при случае постоять умели. Как защищались когда-то их бабки да матери при внезапных нападениях крымчаков на донские станицы.
Доминик недоуменно посмотрел на бегство из церкви, а отец Григорий уже отложил молитвенник и устремился следом за паствой.
Оставаться одному в чужом храме было неудобно. Монах лишь взглянул на хоры, такие же пустые, как и весь божий дом, и, стараясь сохранить подобающее сану величие, двинулся к выходу.
Вдалеке, где-то ближе к окраине, поднимался дым. Пока не слишком густой, он, однако, свидетельствовал о начале пожара. Только угрозу сейчас нес отнюдь не огонь.
Неподалеку от церкви в окружении казачек вертелся всадник. Мужской рык едва пробивался сквозь истошные женские крики, а сабля в руках налетчика никак не могла совладать с вилами и ухватами, которыми его пытались достать со всех сторон.
Рядом со схваткой в пыли лежало чье-то тело, только сейчас никому не было дела до жертвы. Положение надо было срочно исправить. Доминик вздохнул, перехватил свой посох и устремился к бедной женщине.
Откуда-то с улицы на площадь вылетели еще трое налетчиков. Первому всаднику их прибытие ничем не помогло. Он как раз свалился с лошади, и женская толпа сомкнулась над ним.
Появившейся троице лучше всего было бы попытаться уйти, вырваться из станицы на полном галопе, а там нестись к своей территории, загоняя лошадей. Но нет. Привыкшие к безнаказанности, не видящие на площади мужчин (не считать же таковыми двух священников в рясах), они почувствовали себя хозяевами положения и решили взять нахрапом, на испуг.
Один из всадников выстрелил прямо по толпе, и еще одна казачка упала в пыль. Многие ее подруги повернулись на звук, другие же самозабвенно продолжали добивать первого налетчика.
Видеть стрельбу по женщинам было свыше сил монаха. Господь словно внял его еще не прозвучавшим и даже не успевшим оформиться молитвам и направил дальнейший путь убийцы прямо на Доминика.
Оба его товарища попытались с разгона смять толпу, но кони взвились на дыбы перед сплошной стеной вил и ухватов.
Монах поудобнее перехватил посох, но пустить его в ход не пришлось. Откуда-то сбоку к несущемуся всаднику подскочил отец Григорий и так толкнул коня могучим плечом, что тот не удержался на четырех копытах и повалился на землю.
Среагировать должным образом разбойник не успел. Его нога оказалась придавлена, а налетевшие отовсюду казачки не дали ему ни малейшего шанса подняться или дотянуться до выпавшего оружия.
Делать здесь священникам было уже нечего. Или – пока нечего, если вспомнить о необходимости причастить человека перед дальней дорогой. Потому Григорий и Доминик, не сговариваясь, устремились к месту всеобщей свалки.
Один из бандитов увидел спешащую к женщинам подмогу и направил на Доминика пистолет.
Испугаться монах не успел. Как тут же выяснилось, нужды в том не было. Пистолет оказался разряженным, и боек сухо щелкнул. В следующий миг какая-то из казачек изловчилась и достала незадачливого стрелка вилами. А затем он оказался в плотном кольце, и единственным шансом на спасение стала молитва. Если, конечно, Господь прислушивается к тому, что порой творится на земле.
Последний из нападающих успел соскочить с падающего коня и попытался пуститься наутек. Но на его пути как раз оказались оба священнослужителя. Сабля прочертила круг в опасной близости от Григория. Батюшка отшатнулся. Отец Доминик воспользовался тем, что налетчик на долю мгновения приоткрылся, и от души заехал последнего посохом прямо по голове.
Роли тут же переменились. Сабля обрушилась на монаха, но тот каким-то чудом умудрился отбить ее. Зато следующий удар перерубил посох, и Доминик остался безоружным.
Мгновения порою имеют свойство растягиваться до бесконечности. Как ни быстр был обмен ударами, отец Григорий успел сорвать с себя «покаянный» пояс. Тот самый, который был утяжелен свинцом.
В руках батюшки он превратился в некое подобие бича и кистеня одновременно. Пояс мелькал так, что проследить за ним было невозможно. Несколько раз конец «вервия» задел разбойника, и тот попятился назад.
На одной его щеке краснел рубец, лоб был рассечен посохом монаха, и стекающая кровь заливала разбойнику глаза. Одежда местами лопнула под ударами. Лицо было перекошено и от боли, и от ярости. Должно быть, последняя не позволяла налетчику сдаться, а, напротив, толкала в бой.
С диким криком разбойник вдруг бросился вперед. Сабля так и летала перед ним, разрезая воздух во всех направлениях. Теперь пришлось отступить уже Григорию. Зато Доминик подобрал с земли какую-то жердину и махнул ею, попав разбойнику по ногам.
Нападение увенчалось падением. И даже тут североамериканец сумел опомниться и вскочить. Резвость движений у него пропала, в глазах промелькнуло отчаяние. Первый же шаг продемонстрировал хромоту, да и сабля летала уже не так уверенно.
Тут же с одной стороны на разбойника обрушился утяжеленный свинцом пояс Григория, а с другой – жердь Доминика. Причем Григорий ударил точно по кисти правой руки разбойника, и тот взвыл, выронил саблю.
Следующий удар пришелся в спину. Только били уже не представители церкви. Первая из устремившихся на помощь священникам казачек изловчилась и со всех сил вогнала в разбойника вилы.
Сил оказалось столько, что бедолага рухнул лицом в пыль. Вилы остались торчать в его спине, и казачка воспользовалась случаем, налегла на них довольно немалым весом, вгоняя поглубже.
– Дуняшка! – прикрикнул Григорий.
Лицо казачки было перекошено от ярости. Тем не менее крик подействовал, и она застыла. Как и те, которые подскочили, подняв разнообразное импровизированное оружие.
– Он же упал! Грех убивать! – рявкнул Григорий, насколько позволяло сбившееся дыхание.
– А им, значится, можно? – в запале возразила Дуняшка. – Аксинью и Марфу убили, Маша, Настасья и Гликерья пораненные лежат, неведомо, выживут ли, а мы их не тронь?
– Все одно – падшего добивать грех, – уже отдышавшись, оповестил Григорий.
– Грех, – подтвердил Доминик.
Налетчик еще шевелился. Его товарищей видно уже не было, наверняка они валялись безжизненными куклами, и только одинокий конь носился по площади кругами. Остальных лошадей уже подхватили, поволокли в сторону, и лишь этот не давался, хрипел и косил на всех красным глазом.
Отец Григорий вздохнул и решительно выдернул вилы. Хлынула кровь. Североамериканец вскрикнул, забил руками и стих. Навсегда.
Доминик пробормотал над ним заупокойную молитву, а затем следом за Григорием устремился туда, где должны были лежать раненые женщины.
Живые гораздо больше нуждаются в утешении. А мертвые… Отпеть их никогда не поздно.
14
Постепенно обстановка становилась привычной, как становится привычным все, что нас окружает на том или ином отрезке жизни. Боль никуда не ушла, как не ушли первые желания. Просто
