кто сюда приезжает, индейцы обязательно дают прозвище, иногда лестное, иногда не очень, но всегда такое откровенное и меткое, что от него не отвяжешься. Тому, кто прибыл из более цивилизованных мест, к здешним нравам удается привыкнуть не сразу.
Моя первая поездка в глушь пришлась на начало ноября. Погода стояла хорошая, солнечная, хотя термометр почти каждый день показывал ниже нуля. Прошло несколько снегопадов, лужи на дороге к Назко замерзли, и проехать машиной было можно. На выбеленном бревенчатом здании фактории Пола развевался флаг, а рядом, у коновязи, стояла груда растрепанных индейских лошадок. Через час станет темно и холодно. Отопление в машине отказало, и я решил зайти в факторию, а заодно и познакомиться с хозяевами. За прошедшие восемь часов я не встретил ни души, не считая лосей, и был не прочь почесать языком.
Вхожу. Впотьмах беглый взгляд различает пять-шесть мужчин-индейцев, двух дам того же племени и двух-трех не поддающихся описанию белых пастухов, в разнообразных позах восседающих вокруг пузатой печурки. Ощущение такое, будто здесь происходит нечто сугубо мрачное, составляют заговор против человечества или что-то в этом роде, но что именно — ни по одному лицу не прочтешь.
Пол стоял за прилавком, как церемониймейстер, с ангельской улыбкой на круглом лице, но, глядя на его иссиня-черные волосы, остриженные почти наголо, невольно хотелось спросить, с какого из царских рудников попал сюда этот беглый каторжник. На нем был свисающий до колен синий шерстяной свитер домашней вязки, весь в разноцветных штопках, с которыми у его владельца, вероятно, было связано немало трогательных воспоминаний, на плохо пристегнутых подтяжках болтались штаны, а из прорех высовывались грубошерстные кальсоны. Одна из индианок хихикнула. Отрешившись от всего мирского, Пол обратил свои серые глаза кверху, словно ожидая появления некоего эфирного создания из дыма, заполнявшего пространство меж потолочных балок. Наконец он, очевидно, получил благословение свыше, кадык у него задвигался («Вылитый монах», — подумал я), и, не вынимая рук из карманов, вопросил:
— В какие края путь держите?
В гулком басе, как в отдаленных орудийных раскатах, слышался не столько вопрос, сколько недоброе предвестие. У меня учащенно забилось сердце: речь явно шла не меньше чем о спасении или погибели моей души. Я поторопился поэтому заговорить о более близких своих целях, хотя и сомневался, что они могут интересовать моего судию или кого-либо из его архангелов. Я сообщил ему, что Фред Рудин, почтмейстер из некоего населенного пункта под названием Назко, пригласил меня к себе на ферму и что я везу с собой мешок с почтой, который сейчас у меня в «пикапе», что, мол, если кто хочет, то, милости просим, можете получить свою почту прямо здесь.
Слой дыма навис над глубокомысленным молчанием. В брюхе печки забурчала сосновая чурка. Индианки перешептывались на своем говоре, одна из них пощупала мою куртку. Первым нарушил молчание белый пастух, но вскоре я ушел, почувствовав, что перекрестный допрос грозит затянуться.
— Как бы тебе не застрять на этой дороге, — напутствовал он меня, когда я направился к выходу.
— Да-а, — протянул другой. — Последний, кто туда поехал, так и не вернулся.
В конце концов я все-таки добрался до фермы Рудина, до которой, как выяснилось, оставалось от силы шесть километров, и заночевал там. Я был до краев полон лосиным мясом, чаем и домашним хлебом, но не мог успокоиться. Дважды я поднимался с постели поглядеть на небо. Больше всего я боялся, что дом Рудина занесет снегом и придется зимовать в этих глухих местах.
Ранним утром на следующий день я увидел, что небо недолго продержится чистым. Я попал в суровые и мрачные места. Но мне все же хотелось напоследок отведать кофе этого чудотворца, который, по слухам, подавал его с нью-йоркскими сливками, а заодно проверить его мехоторговую отчетность.
Рудин спросил, не подброшу ли я в Кенель одного клускусского индейца, некоего Тома Баптиста, который едет к жене в больницу. Прежде чем согласиться, я не без опаски присматривался к Тому. Когда мы допили кофе, Том сказал:
— Пошел снег на Горе. Большой снег. Лучше отрываемся отсюда, быстро!
Через Гору мы покатили во весь опор, и я чувствовал, что наша машина последняя на этой дороге в нынешнем году, точнее, в ближайшие шесть месяцев. Большую часть пути Том молчал. На нем был армейский китель с боевыми медалями: он только что демобилизовался. Как часто бывает, возврат к жизни, которую он покинул мальчиком, сопровождался неурядицами и внутренним разладом.
Мы со Слимом заехали к Полу, чтобы за обедом поговорить с ним о нашем походе. По его сведениям, Джимми Лонг Джон и индеец-мессю с озера Тателькуц несколько недель назад ездили верхом по дороге к Чайни-Фолз и рассказывают о больших завалах бурелома у Сухого озера, в южной части Пустыни. Над восточной оконечностью озера Тайттаун пронеслась буря, которая повалила обгоревшие во время пожара деревья. Не беда! Насколько я знаю, Слиму случалось держать в руках мотопилу, да и самому мне невредно будет поупражняться.
— Хитроголовые эти индейцы, — сказал Пол. — Они давно ждут, пока кто-нибудь проедет, расчистит дорогу. Завтра по мокассинному телеграфу все дойдет уже до Клускуса, а послезавтра до Улькатчо. А потом они специально поедут этой дорогой, чтобы посмотреть, как вы там поработали, и над вами же посмеются.
Большинство индейцев в Назко были заняты на уборке сена. Пол послал верхом на луг мальчишку- индейца сказать, что Маленького Чарли Кремо зовут к иным подвигам. Было решено, что мы со Слимом доедем до верхнего моста через Черную, поставим палатку и начнем рыбную ловлю. А Маленький Чарли тем временем доставит свою упряжку с фургоном и отдельно лошадь под седлом к ручью Хуси, иначе Прорубному, где мы и соединимся с ним на следующее утро.
Тоа-Тхаль-Кас
Совсем как на уроке географии, — подумала Алиса...
Льюис Кэррол, «Алиса в Зазеркалье»
Самая высокая точка бассейна реки Черной (2401 метр) находится в юго-западной его части. Это гора Далекая в хребте Ильгахуц. Вторая по высоте вершина — Даунтон (2367 метров) — в ближайших к востоку горах Итча (так называемый Арочный хребет). Увенчанные снегом гряды потухших вулканов имеют причудливые очертания. Ильгахуц более изрезан, чем Итча, но оба хребта ни капли не похожи ни на ровный и массивный Скалистый хребет, ни на изломы и зазубрины Берегового хребта, откуда Черная берет начало. Округлые вершины Берегового возвышаются над окрестной равниной метров на девятьсот. Среди них есть очень крутые, есть глыбы с почти плоским верхом и чуть ли не отвесными стенами, есть и такие, на которые можно взобраться по пологим открытым склонам или по поднимающимся рядами складкам лавы. Правда, порой за гребнем такой горки можно ухнуть с обрыва метров на сто вниз, в каньон или долину.
На высоте 2665 метров перемычка (проход или седловина на водоразделе между системами) отделяет друг от друга две цепи куполообразных гор. Через этот водораздел, тянущийся от ручья Пэн-Крик на севере до Штопорного ручья на юге, по так называемому Арочному перевалу проходит лошадный большак от Черной к озеру Анахим. Посреди перевала, на маленькой колючей ели, кто-то позаботился повесить жестяную кружку и штопор для путников, желающих промочить пересохшее горло.
Туристские инструкции учат не ходить в одиночку, но я не считаюсь с этой заповедью и часто один с комфортом располагаюсь лагерем здесь на перевале. Стреноживаю лошадей, снимаю с дерева штопор и кружку, достаю бутылочку красного «Сент-Рафаэль», распаковываю сухари, масло, рокфор, свою трубку, брусок мыла «Слоновая кость» и иду прогуляться к востоку, где сквозь прогретые солнцем скалы просвечивает вода. Купель; если только ее не покорежили медведи, наполнена тепловатой водой: снег выпадает здесь порой и в разгар лета. Но мне нравится помокнуть в воде, наслаждаясь одиночеством, расслабиться и с ощущением покоя и довольства понаблюдать, как солнце съезжает вниз за гору Каппан,
