длинным показался мне путь по зловещему подземному коридору от лаборатории до крематория. Потрясенный до глубины души, я шагал, как слепой, машинально толкая тележку, и постоянно натыкался на различные предметы. Каждый раз, когда тележка на что-нибудь наезжала и труп подпрыгивал на ней, мне казалось, что это страшное «бревно» вот-вот вскочит и бросится на меня, и тогда ужас охватывал все мое существо с такой силой, что у меня начинался озноб, хотя был разгар лета и в коридоре держалась высокая температура. К тому же тележка катилась с таким нудным скрипом и визгом, что порой казалось, будто вокруг меня мечутся и стонут все души замученных здесь раньше, оплакивая очередную жертву. Высокая труба, назначения которой я до сих пор не знал, оказалась трубой крематория. Туда был проведен электрический звонок, возвещавший об окончании опыта, поэтому когда я добрался до открытых дверей, меня уже ждали трое служащих.
Передав им тележку с трупом, я лишь мельком взглянул на печь и поспешил покинуть это страшное место. Но еще долго мне мерещился жуткий оскал зубов мертвеца и всюду преследовал тошнотворный трупный запах.
До сих пор я как-то не обращал внимания на дым из трубы, но теперь при одной мысли о том, что внизу, под этой трубой, которую видно и из лаборатории, сжигают трупы, меня пробирала дрожь и спазмы сжимали мне горло.
Правда, вокруг крематория никакого запаха от сжигаемых трупов не чувствовалось, повидимому именно с этой целью труба и была сделана такой высокой. Но что же все-таки впрыскивали «бревнам»?
Опыты в медицине, поставленные с ног на голову
Известно, что как ни опасны чумные бациллы, смерть не наступает через два-три часа после введения их в организм. Даже при заражении легочной формой чумы, при которой смертность достигает ста процентов, инкубационный период длится более суток, и больной умирает не раньше, чем через двое-трое суток. Если это так, то какой же опыт я наблюдал? Нет, вводили не обычные чумные микробы. При опытах с чумными микробами никогда не пользуются кислородными приборами: в этом нет нужды. Очевидно, это был какой-то исключительно опасный опыт.
«Был ли это токсин чумных бацилл?.. Не думаю. Мне не приходилось слышать о таких невероятных вещах. Не верю, чтобы смерть от чумы могла наступить через два-три часа», — так ответил мне один врач, к которому я обратился, уже вернувшись в Японию.
Так или иначе, в нашем отряде проводились исследования и опыты, которых, казалось бы, не должно быть с точки зрения обычных представлений о задачах медицины. Добиться успеха в размножении чумных бацилл искусственным путем было не легко. Вирулентность возбудителей чумы — самой страшной из всех инфекционных болезней, — выращенных искусственным путем, оказывалась низкой, а их хранение — делом сложным и хлопотливым. Для ведения бактериологической войны необходимо было найти надежный способ консервации, чтобы в течение долгого времени бактерии не теряли своей вирулентности, и вырастить такие бактерии, которые сохраняли бы жизнеспособность при высушивании. С этой целью искусственно выращенные бациллы чумы вводили в организм человека, используя селезенку и кровь подопытного как питательную среду. Затем эти микробы вновь вводили здоровым людям. Другими словами, путем многократного пассажа через живой организм выращивали жизнеспособные, вирулентные микробы. Для определения вирулентности и токсичности чумных бацилл, а также для приготовления сыворотки использовали мышей и морских свинок. В этих случаях опыты с учетом индивидуальных особенностей животных проводились по нескольку раз. После этого результаты их проверялись на людях и только тогда считались окончательными. Существовала точка зрения, что поскольку искусственное размножение чумных микробов и их распространение дело довольно сложное, то их эффективность может быть достигнута лишь при непосредственном введении в живой организм. Естественно, что с этой целью проводились многочисленные эксперименты.
Ставились и всевозможные другие опыты, о которых мы узнавали из учебных кинофильмов, а также по отрывочным сведениям из разговоров старших.
Некоторые опыты, например, сводились к тому, чтобы установить, сколько сыворотки, приготовленной из лошадиной крови, можно ввести в кровь человека или какое количество воздуха надо ввести в вену человека, чтобы наступила смерть. Говорили, что после введения в кровь свыше ста граммов лошадиной сыворотки человек начинает испытывать невыносимые страдания, а после введения примерно пятисот граммов в большинстве случаев наступает смерть.
Вслед за мной на уборку трупов был назначен Саса, а после Саса — Хосака. Оба они говорили, что вскоре у них, как и у меня, не осталось сил сопротивляться, и они чувствовали себя подобно «бревнам», которые несколько дней лежали связанными в лаборатории.
— Ну как, видели опыты с «бревнами»? Надеюсь, теперь вы стали смелее? — сказал нам как-то после этого обычно неразговорчивый, двуличный и коварный военный врач Цудзицука.
Я с отвращением подумал: «Вот оно что. Оказывается, нас заставляли выполнять эту ужасную работу, чтобы мы стали смелее».
И действительно, незаметно для самих себя мы постепенно привыкали ко всему и становились равнодушными к чужим страданиям.
Из секций, где проводились опыты с холерой, тифом и газовой гангреной, почти ежедневно поступали трупы, поэтому из высокой трубы крематория в небо непрерывно поднимался дым. Во время сжигания трупы несколько раз обливали бензином, чтобы они сгорали до полного превращения в пепел.
Сколько же людей было буквально превращено в дым, стерто с лица земли? Если принять, что в среднем ежегодно уничтожалось минимум по пятьсот человек, это число достигает трех тысяч.
Комия получает по заслугам
Я отдыхал после позднего ужина, когда меня навестил Хаясида.
— Ты не можешь выйти на улицу? Поговорить надо, а здесь нельзя, — обратился он ко мне.
Вопреки обыкновению лицо его было серьезно. У меня мелькнула мысль, что случилось какое-то несчастье, и я вышел на улицу. Вероятно, было уже около девяти, но еще не стемнело. Лучи невидимого солнца окрашивали небо в бледно-розовый цвет. Это был момент, когда багровый шар солнца, о котором поется в песнях, уже скрылся за горизонтом, но ночь еще не успела прийти на смену дню. В этот час особенно усиливается тоска по родине. Мы уселись на бетонный барьер бассейна.
— Сегодня вечером мы проучим эту собаку Комия, — сказал Хаясида, царапая каблуком край барьера.
— Сколько же вас? — полюбопытствовал я, предполагая, что он решил это еще в тот день, когда мы ходили в госпиталь.
— Нас целая группа, мы уже обо всем договорились.
— Смотри, ведь это опасное дело.
Я считал намерения Хаясида безрассудными. Да и каждый из нас понимал, к чему может привести в армии избиение старшего по званию.
— Все это я отлично представляю себе, но терпеть больше нет сил. Пусть гауптвахта, пусть что угодно, все равно. Ведь каждый день сплошные издевательства, как в тюрьме. Что бы ни грозило нам, хуже не будет.
— Может быть, ты и прав, но подумай еще раз. А что если попадешь в трибунал? Тогда мы больше не увидимся.
Хаясида не ответил. Когда я припоминал все издевательства Комия над подчиненными, то и мне, разумеется, казалось, что Комия следовало отомстить. Но я не мог ни на минуту забыть о том, что если даже план мести удастся, все равно в конце концов Хаясида и его товарищи от этого только проиграют. И мне было жаль их. Я знал, что Хаясида больше двух месяцев терпел издевательства Комия, прежде чем
