Глава первая
Городок на Сене
Примерно с осени 1920 года население французской столицы стало пополняться беженцами из России. Там, в России, шла к концу Гражданская война. Большевистский режим, которому поначалу предрекали скорое и непоправимое крушение, не просто доказал свою живучесть, он установился надолго. Даже его яростным противникам стало казаться, что навсегда.
Истерзанная страна лежала в руинах. Прежняя русская жизнь завершилась. Тем, кому она была дорога, кто не принял нового порядка, воцарившегося после октябрьской катастрофы, оставался, по существу, единственный выход. Эмиграция.
Наверное, точнее будет сказать по-другому: это была не эмиграция, это был исход, почти библейский. Эмигранты случались в русской истории и раньше, начиная, по меньшей мере, с Герцена, если не с князя Курбского, который бежал в Литву от деспотизма московского государя Ивана Грозного. Но все-таки это были нечастые примеры. И не раз бывало так, что, дождавшись либеральных послаблений, изгнанники возвращались домой. Так произошло после первой русской революции: отсидевшись в Европе, пока не исчезли «столыпинские галстуки» — виселицы для бунтовщиков, покинувшие Россию потянулись на родину.
С большевиками приходилось настраиваться по-другому. Большевики требовали беспрекословного подчинения своей железной воле. Милость к падшим — это для них был гнилой буржуазный либерализм, и не более. Они возводили царство несвободы, нетерпимости и насилия, считая, что оно и есть осуществление вековых чаяний человечества. Самой надежной дорогой к коммунистическому раю они объявили террор. Надеявшиеся выждать, дав им время перебеситься, быстро поняли, что такие упования иллюзорны.
И когда тщетность подобных надежд сделалась очевидной, волна беженства подхватила миллионы российских подданных, выбрасывая их на негостеприимные европейские, азиатские, американские берега. Уходили через Одессу, Севастополь, Новороссийск последние бастионы разбитого Добровольческого движения. Уходили через Кяхту и Владивосток, через финскую, эстонскую, белорусскую границу. Через Румынию. Через Персию.
Монархисты, анархисты, конституционные демократы, гвардейские офицеры и нижние чины, шесть лет кормившие вшей в окопах, интеллектуалы и неграмотные крестьяне, казаки и студенты, еще недавно швырявшие в них булыжниками, — все смешалось в обезумевшей толпе беглецов из совдепии. Мастеровые, чиновники, помещики, негоцианты, знаменитости артистического мира, ортодоксы православия и вольнодумцы, аристократы и нувориши встретились на палубах обледеневших транспортов, по неспокойному зимнему морю тянущихся к Босфору, или в переполненных старых вагонах поезда, идущего к Орше, к Двинску.
Оттуда начинался путь на Запад.
Вскоре очень многих этот путь привел в Париж.
Это был небольшой городок, — писала любимица предреволюционной России Надежда Тэффи, один из основных авторов популярного журнала «Сатирикон», — жителей в нем было тысяч сорок, одна церковь и непомерное количество трактиров.
Через городок протекала речка. В стародавние времена звали речку Секваной, потом Сеной, а когда основался на ней городишко, жители стали называть ее «ихняя Невка». Но старое название все-таки помнили, на что указывает существовавшая поговорка: «Живем, как собака на Сене — худо!»
Население городка оказалось пестрое, собрались со всех концов страны, которая исчезла, сменив имя сначала на РСФСР, потом на СССР. Молодые занялись большей частью извозом, пошли в шоферы. «Люди зрелого возраста содержали трактиры или служили в этих трактирах: брюнеты — в качестве цыган и кавказцев, блондины — малороссами».
Часто попадались министры и генералы. Они брезговали извозом, предпочитая мемуары и долги. Мемуары писали для возвеличивания собственных имен, долги делали друг у друга и никогда не отдавали. Собравшись «под лозунгом русского борща», тут же принимались выяснять позиции и отношения, и если не были врагами, то немедленно делались: вроде бы порядочный человек, а оказался жуликом или предателем. Потом эту новость долго обсуждали по телефону. Жители городка ужасно любили такие разговоры. Еще они любили творог. И никогда не смеялись, потому что были очень злы.
Географическое положение городка было очень странное. «Окружали его не поля, не леса, не долины — окружали его улицы самой блестящей столицы мира, с чудесными музеями, галереями, театрами. Но жители городка не сливались и не смешивались с жителями столицы и плодами чужой культуры не пользовались. Даже магазинчики заводили свои».
Французы посматривали на городок кто с любопытством, кто с раздражением. А потом вообще перестали его замечать. На Пассях, как в своей среде именовали квартал Пасси, особенно густо заселенный русскими, на Ривгоше, то есть на левом берегу «ихней Невки», было слишком скучно. Слишком предсказуемо складывалась жизнь тамошних обитателей.
Рассказ Тэффи «Городок» с ироничным подзаголовком «Хроника» был написан в первые месяцы ее изгнания, оказавшегося пожизненным. В городке на Сене она почти безотлучно провела тридцать с лишним лет, и ее последнее пристанище находится неподалеку, на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа.
«Хроника» сделана в обычной для Тэффи манере — мягкий, беззлобный юмор, а за ним горькие и жестокие истины. Не следует воспринимать этот текст как вполне достоверную, тем более как достаточно полную картину русского Парижа, возникшего на карте после гибели Российской империи. Но многое Тэффи уловила со своей неизменной наблюдательностью. И выразила точно, хотя с оттенком шаржа.
Перепись населения городка, если бы ее провели, дала бы другие цифры: не сорок тысяч жителей, а куда больше. Точных данных нет, сведения разных историков сильно расходятся. Один французский исследователь, занимавшийся этой проблемой в конце 20-х годов, приводит такую цифру: 52 750 русских в Париже и его предместьях. Похоже, это число самое реальное, однако и оно приблизительно: речь идет только о «неассимилируемых беженцах», а ведь многие скрывали свое российское происхождение, жили без документов.
Определить социальный состав этого населения не намного легче. Считается, что среди русских парижан преобладали люди, которые раньше, до катастрофы, имели то или иное отношение к интеллектуальной деятельности. Но были, например, и казаки, старавшиеся по-прежнему держаться вместе, станицами — донскими, кубанскими. Были, причем очень многочисленные, врангелевцы и деникинцы, в основном кадровые военные, которые осенью 1924 года учредили Русский Общевоинский союз, ставивший своей целью продолжение вооруженной борьбы с большевизмом. Были махновцы, которые и на Сене пробовали сохранить свою приверженность анархии, «матери порядка», а в деклассированной среде чувствовали себя как дома.
Были сионисты во главе с бывшим одесситом, поэтом и публицистом Владимиром Жаботинским. Он писал, что «Россия давно стала нам чужой, нам глубоко безразлично, что случится с этой страной в
