усаживался в свое оранжевое скрипучее кресло, вытянув длинные ноги, а его сильно отросшая черная челка неровными прядями свисала ему на лоб. Он разрешал мне и сестрам Мэк играть по очереди, и Кении Лондону со Стивом Рурком тоже. В те дни, когда они еще приходили. В простых играх типа «Астероидов» или «Понга» меня никто не мог обыграть, но Дженни Мэк всегда выигрывала в «Диг-Даг», не давая вылезающим из-под земли монстрам поймать себя. Даже если мы просили Стефана сыграть в свою очередь, он отказывался. Мы слышали от него: «Валяйте сами!» – или: «Я устал…» – или: «Да ну, к черту!»
А однажды я оглянулся на него (как раз когда сильно проигрывал Дженни) и заметил, что он смотрит на нас, а не в телевизор, но смотрит так, как мог бы смотреть на дождь за окном. Он немного напоминал мне моего деда незадолго до смерти, когда тот усаживался в свое кресло и никуда не хотел уходить. Он был доволен тем, что мы были рядом. И Стефану, как мне казалось, нравилось, что мы были там, с ним.
Когда приходил домой мистер Андерш, он выуживал из жестяной коробки леденец для себя, если мы ему оставляли – чаще всего мы старались ему оставлять, – а потом спускался вниз, и когда он заглядывал с лестничного пролета, его черная шерстяная шляпа была будто из оплывшего воска. Он никогда не был похож на того себя, каким мы видели его в школе. В школе, с руками, белыми от мела, с грушами, которые он вечно носил с собой, но, казалось, никогда не ел, он был просто мистер Андерш – учитель математики в пятых классах, со смешным акцентом, и его забавно было позлить. В школе ни одному из нас никогда не приходило в голову его пожалеть.
– Ну, здравствуйте все, – обращался он к нам, будто мы были кучкой щенячьего дерьма, попавшегося ему на глаза, и мы прекращали игру и, не дыша, замирали, ожидая, как поступит Стефан.
Чаще всего Стефан отзывался: «Привет» – или даже: «Привет, па».
Тогда и мы гудели, как стенные часы с боем:
– Здравствуйте, мистер Андерш…
– Спасибо за конфеты.
– У вас опять вся шляпа промокла…
И он улыбался, кивал и поднимался наверх.
Случались и другие дни. Правда, это бывало редко. Тогда Стефан чаще всего совсем ничего не отвечал, не желая и глаз на отца поднять. Только один раз он сказал:
– Привет, папаша.
И Дженни обомлела около «Атари», и один из подземных монстров проглотил ее кладоискателя, а остальные смотрели во все глаза – но не на Стефана и не на мистера Андерша. Просто стояли и таращились в никуда.
Несколько секунд мистер Андерш, казалось, принимал какое-то решение. Дождевая вода рекой стекала по окнам, словно прозрачные змеи, и мы старались даже не дышать. Но все, что он наконец произнес, было:
– Позже мы поговорим, растрепа, – что лишь совсем немного отличалось от слов, которые он обычно говорил Стефану, когда тот вытворял подобные штучки. Обычно он отвечал: – А, вот и ты. Привет, Степка- растрепка.
Мне никогда не нравилось, как он это говорил. Будто приветствовал кого-то совсем другого, не своего сына. Иногда Дженни или ее сестра Келли говорили:
– Привет, мистер Андерш.
А он окидывал нас взглядом, словно забыв, что мы здесь. Потом поднимался наверх и приглашал сербов войти, и мы больше не виделись с ним, пока не начинали расходиться по домам.
Стив Рурк побаивался сербов. Сегодня это кажется даже забавным. Оба они были большие и смуглые, эти два брата, начинавшие разглядывать собственные руки всякий раз, как повстречают детей. Один из них работал автомехаником, другой – на шлюзах, и они все вечера просиживали в кабинете мистера Андерша, прихлебывали чай и шептались по-сербски. Тихие слова их звучали грубо, наполняли дом шелестом и каким-то горловым свистом, как будто они жевали стекло.
– Они там, наверное, чего-то замышляют… – бывало, скажет тогда Стив.
– Папа говорит, оба этих типа были отважными бойцами.
Но чаще всего, насколько мне известно, они рассматривали огромную коллекцию фотоальбомов и слушали пластинки. Джуди Коллинз, Джоан Баэз.[1] Вроде все было даже прикольно, как я это называю.
Конечно, к этому последнему Хэллоуину – моему последнему вечеру в доме Андершей – оба серба уже умерли: их сбил пьяный водитель, когда они шли по Фремонтскому мосту. И Кении Лондон переехал жить в другое место, и Стив Рурк больше не приходил. Он говорил, его не отпускали родители, и я могу поспорить на что угодно, что так оно и было, но он перестал приходить не из-за того. Я знал это, думаю, Стефан тоже знал, и это меня как-то беспокоило.
Можно сказать, и я тоже вовсе не был обязан туда ходить. Я стоял за дверью, на улице и моргал от резкого солнечного света и ветра, порывы которого долетали со стороны Пролива, когда моя мать окликнула меня:
– Эндрю!
Я обернулся и увидел, что она стоит у открытой двери нашей двухэтажки, сложив на груди руки в своем длинном сером пальто – она и сейчас его носит и в доме и на улице с октября до мая, без разницы, светит на улице солнце или нет, – и седеющие завитки ее волос были подколоты на макушке. Стоя там, высоко, и слегка покачиваясь, она походила на форель, которая пытается удержаться на самой быстрине реки. Она редко вымещала на мне свое настроение, но сейчас вид у нее был рассерженный, хоть я и сидел в своей комнате, не показываясь ей на глаза, как только вернулся из школы. Она была против того, чтобы я куда- нибудь шел сегодня вечером. Только не к Стефану. Только не после того, что случилось в прошлом году.
– Это что, твой костюм? – Она кивнула на мои джинсы, заношенный черный свитер и непромокаемую куртку, которая была мне мала, и она обещала купить мне в этом году новую.
Я пожал плечами.
– Ты не собираешься обходить дома и собирать сладости?
По правде сказать, в нашем районе Балларда, да и в Бэллингеме, где мы жили еще с отцом, никто не обходил дворы на Хэллоуин. Как правило, в последние годы на улице в это время было слишком сыро и противно, и уж чересчур много подвыпивших типов шаталось поблизости от таких мест, как «Черный якорь», иногда забредая в жилые кварталы, где они горланили и ругались между поникших деревьев.
– Ходить по домам и собирать сладости – это для малышей, – ответил я.
– Хм, интересно, кто из твоих приятелей тебя этому научил, – сказала моя мать, и на ее лице мелькнуло непривычное выражение. Как будто она боялась за меня. У нее и сейчас такое лицо.
Я шагнул к ней, и ее отражение колыхнулось в стеклах моих очков.
– Я не останусь там на ночь. Буду дома в одиннадцать, – буркнул я.
– Ты будешь дома к десяти часам, или ты еще долго вообще никуда не пойдешь. Понял? В конце концов, тебе сколько лет?
– Двенадцать, – ответил я как можно увереннее, и по лицу моей матери снова промелькнула тень страха.
– Если Стефан велит тебе спрыгнуть с моста…
– Столкну его самого.
Мать кивнула:
– Я чувствую, что из-за него может случиться беда…
Я подумал, что она говорит про Стефана, но тогда еще не был уверен в этом. Она ничего больше мне не сказала, я ушел, а она так и осталась стоять в дверях.
Даже когда бывало солнечно, окрестности нашего дома выглядели не слишком приветливо. Порывы ветра сносили кучи уличного мусора в переполненные канавы и остервенело срывали последние листья с деревьев, точно вошедшая в раж банда вандалов. Я увидел несколько отцов, согнувшихся в своих дождевых плащах и ведущих от дома к дому за руку маленьких детей. На ребятах были надеты купленные в дешевом магазинчике поношенные костюмы клоунов, маски Дарта Вейдера, матросские шапочки. Вид у них был довольно жалкий. В большинстве домов на звонки в дверь никто не отвечал.
Около дома Андершей я на миг остановился – поглядеть, как листья мелькают между веток, точно
