поезд с красными железными вагонетками и черным паровозом, но почти все сооружения детской площадки, где я играл, исчезли. В северовосточной части, под березой с расколотым стволом, правая часть которого торчит почти горизонтально, я обнаруживаю наполовину занесенную снегом каменную черепаху. Она кажется совсем маленькой, но достаточно крепкой, чтобы меня выдержать. Я взбираюсь на нее, стягиваю перчатки и пробую на ощупь гладко обкатанный бок ее когда-то шершавого панциря. «Здесь я жил», — проносится в голове.
Здесь я жил.
Я хочу позвонить Лоре прямо из парка. Хочу сказать ей, что я правда хочу, чтобы она приехала, что я сижу на каменной черепахе и думаю о ней и о «не-таком-уж-сером» зимнем небе над Кентукки. Вполне возможно, что я упустил момент и мне уже никогда не выкарабкаться из этого места, но это отнюдь не означает, что я не смогу дотянуться до нее оттуда, где сейчас нахожусь.
Я вспоминаю, как мой брат Брент, продираясь сквозь долгие летние сумерки, топает на Бирмингемскую ярмарку, проходившую в этом парке. Скорее всего, дело было не позднее 1973 или 1974 года, потому что тот Брент, которого я вспоминаю, меньше меня ростом, на нем голубые шортики и кроссовки и он то и дело беспокойно оглядывается, чтобы убедиться, что я рядом. На самом деле он потерял ко мне интерес задолго до того, как, по деликатному выражению моей матери, я вырвал его из его жизни. Он терпеть не мог воображаемый бейсбол, не мог представить, что я делал со всем своим временем, проведенным в одиночестве, и считал мою замкнутость либо выпендрежем, либо некой карой, но в любом случае она ему претила.
Помню, как на той ярмарке отцу стало плохо. Брент, успешно прибегнув к угрозам, уломал его покататься с нами на каруселях с вращающимися кабинками. Когда мы слезли, отец шатался, как пьяный бомж, он был весь зеленый, и его так мутило, что, когда он стоял, склонившись над кустами за скамейкой, какая-то женщина, проходя мимо, заверещала: «О боже! Почему бы вам и детишек не попотчевать пивом, каким-нибудь «Пабстом», например? Вы ведь все равно прививаете им эту привычку».
Критические замечания — а отец часто получал их, несмотря на его сдержанность на людях, а возможно, и благодаря ей, — похоже, всегда его взбадривали. Не успела женщина удалиться, как он выпрямился и, помахав ей на прощанье, изрек: «Благодарю вас, мадам, отличная идея!» — и повалился на скамейку.
«Эх, ребята, — вздохнул он, — вот он, Средний Запад. Другого такого места не сыщешь».
Затем он сделал то, чего мы ждали от него с тех самых пор, как пришли на ярмарку: выдал нам по книжке билетов, потом, схватившись за живот, ласково потрепал каждого по плечу и сказал: «Идите!»
В ту же секунду Шейн-парк разросся в целый мир — дикий мерцающий мир с массой интересных уголков, где можно потолкаться среди выделывающих курбеты подростков, мир, полный новых ощущений, сладостей, страшных призраков. Возле палатки с аттракционом «Зажги звезду» я увидел семейство Дорети и потащил Брента туда. Тереза в красном летнем платьице с белыми лилиями лакомилась сладкой ватой. «Привет, ребята!» — сказал доктор. Тереза хмыкнула и вместо приветствия запела: «Все на ярмарку, на ярмарку скорей! Там увидите вы всех своих друзей». Я подхватил, и мы с ней задергались в шимми,[23] совсем как наша учительница пения миссис Жон, когда она заставляла нас петь эту белиберду. Я спросил Терезу, не хочет ли она пойти с нами на скоростные аттракционы, но она продолжала петь, глядя куда-то мимо меня. Ей никогда не разрешали ходить на эти аттракционы. «Ловушки смерти, — сказал доктор Дорети. — Вы там поосторожнее, ребята». Потом взял Терезу за руку и увел.
В итоге я уломал Брента пойти на башню с треком для роликовых санок, обвивающим ее, как анаконда, и с зарешеченными кабинками, которые страшно скрипят, когда несутся вниз. Мои родители не очень охотно отпускали нас туда. По слухам, дети гибнут там каждый год.
Пока не подошла наша очередь, Брент стоял рядом и молчал. Но, увидев маленького деревянного клоуна с вытянутой рукой, показывающей, до какого роста нужно дорасти, чтобы тебя пропустили, он сказал: «Нет, Мэтти. Папа запретил». Тогда он был, наверное, на четверть дюйма, выше простертой конечности.
«Но ведь не сегодня», — напомнил я.
«Просто ты думаешь, что можешь меня напугать», — сказал он, и был прав. Мной владело тогда то же щекочущее чувство, которое несколько лет спустя заставит меня украдкой защелкивать наручники на запястьях учителей. И делать много чего другого.
Самоутверждаясь, я еще и посмеялся над братом. «С чего ты взял, что я хочу тебя напугать?» «С того, что ты хитрый, — ответил Брент вполне в духе своего возраста — пяти или, может, шести лет. — С того, что тебе на этой штуке не так страшно, как мне». Затем он взял меня за руку и не выпускал ее до конца аттракциона.
Я впиваюсь ногтями в спину каменной черепахи, до боли в легких заглатывая морозный воздух. Возле культурного центра на той стороне парка вижу телефон-автомат. Надо позвонить Лоре. Но сначала — Бренту. В кои-то веки я совершенно уверен, что мне есть что ему сказать. Я делаю еще один вдох и задерживаю его, пока не спадает напряжение в легких. Затем съезжаю с черепашьей спины и бегу к телефону.
И только набрав код Лексингтона, я вспоминаю, что надо позвонить в справочное. Месяца полтора назад Брент переехал. Я ни разу не был в его последней квартире. Я даже не уверен, что когда-нибудь звонил туда. Можно, конечно, спросить его номер у родителей, но мать наверняка разразится слезами благодарности, а этого мне уже не вынести. Все-таки я хочу сделать это для нас с ним, а не для нее.
У Брента никто не отвечает, даже автоответчик, если таковой у него имеется. Гудки неприятно буравят ухо. Я быстро вешаю трубку.
И так всю жизнь. В те редкие моменты, когда один из нас ощущает родственную связь и идет на контакт, другой либо не хочет, либо не может ответить. Мои отношения с Брентом — из числа тех немногих моих отношений, когда вину можно разделить поровну. В конце концов, он начал зубоскалить надо мной, над моими «Битвами умов» и над моими домашними затеями еще задолго до нашего отъезда из Детройта. Если я был не в меру странным старшим братом, то он — не в меру жестоким младшим.
Но сегодня я ощущаю в своей руке его призрачную ладошку, я вижу, как он бежит рядом со мной по парку, и очень хочу, чтобы он оказался дома. Я очень хочу, чтобы в это утро нам как минимум не удалось пообщаться не заочно.
1976
Был первый осенний учебный день; прошло почти сорок пять минут после звонка, но урок еще не начинался, и все «филхартовцы» резвилось на улице. Дети висели на деревьях, бросались свертками тщательно упакованных завтраков, сдирали до мякоти кору с берез и смотрели, как те «плачут». Ко мне подошел Джейми Керфлэк и, протянув руку для приветствия, попросил о матче-реванше в «квадраты». Мы сыграли до двух очков, а потом он залепил мне мячом в лицо.
Прошлой ночью в школе, по всей видимости, орудовали вандалы. Учителя соскабливали со стен граффити, отдирали лезвиями «Игзэкто» и пилочками для ногтей бамперные наклейки со шкафов. Надпись на них, черными буквами на белом фоне, гласила: «Арнольд Гросс — истязатель детей». Потом, на линейке тем же утром я спросил у новой учительницы, старшей нашего ряда, кто такой Арнольд Гросс. Учительница пожала плечами и сказала, что понятия не имеет: она только что приехала сюда из Сандаски[24] и уже успела об этом пожалеть. — Покойный судья, — ответила за нее Тереза, стоявшая передо мной в первом ряду.
Я вытянул руки по швам, недовольный тем, что она знает. Как всегда, я не совсем понял, что она имела в виду, а она не объясняла.
— Из Сандаски? — переспросил Джон Гоблин. — А вы не были на Кедровом пике?
Весь наш ряд грохнул со смеху, и Джон с Джейми Керфлэком принялись рассказывать, как во время выездной экскурсии в лагере «И-Кэмп»[25] два года назад одного нашего одноклассника, Гаррета Серпайена, вырвало на аттракционе «Рудник» на Кедровом пике. Им пришлось на полчаса закрыть трек, чтобы шлангом смыть с него блевотину.
