гамбургер. Всем стоявшим за нами пришлось довольствоваться рыбными.
Родителей было мало, да и те в основном скромно держались в сторонке, как сопровождающие в турпоходе. Иногда кто-то из них что-нибудь говорил, и тогда остальные либо хмурились, либо качали головами, либо высматривали в толпе своих детей, которым было совсем не до родителей.
У стойки мы со Спенсером, стараясь остаться незамеченными, подслушали, как три незнакомые девчонки рассказывали подружкам, что по субботам они занимались балетом в одной группе с Эми Арделл. Дескать, та ходила на занятия в зеленом трико и доводила учительницу до бешенства, категорически отказываясь завязывать волосы в хвостик.
Вдруг я увидел своего брата, присевшего в самой середине сдвинутых столов, оккупированных в основном его знакомыми. Я никак не мог понять, как он умудрялся заводить столько друзей.
— Это не твой брат? — спросил Спенсер из-за моего плеча и двинулся в ту сторону.
Лучше бы он этого не делал, так как я знал, что Брент предпочел бы, чтобы я к нему не лез.
— Эй, Брент! — радостно воскликнул Спенсер и стащил с его подноса пару ломтиков картошки. — Спасибо, старик. Могу дать куснуть моего гамбургера. Хочешь?
Брент посмотрел туда, где только что лежали два ломтика картошки. Капюшон его накинутой на плечи красной лыжной куртки встал торчком. Он так хотел, чтобы я ушел, что его руки, лежавшие на столе ладонями вверх, зашевелились, как два перевернутых паука. Это не от ненависти. Просто он никогда не знал, чего от меня ожидать. Пару раз я замечал у него подобную реакцию на отца. Впрочем, на отца у меня и самого была такая реакция.
Не поприветствовав нас, Брент переполз на соседний стул. Я сел рядом и кивнул, но он на меня даже не посмотрел. Мне захотелось сказать ему что-нибудь эдакое, старшебратовское, и в то же время его не смутить. Но я так ничего и не придумал.
Спенсер потянулся за очередной картошиной.
— Не надо, — сказал я и, поскольку это единственное, что пришло мне в голову, запел: «Я Фердинандо, я опоздандо, ведь живу я на сто первом этаже».
Как-никак это было братское воспоминание, глупая песенка столетней давности, которую мы где-то подцепили и без конца распевали на заднем сиденье во время поездок на машине. Но и она не заставила Брента сменить гнев на милость. Однако я продолжал петь, и в конце концов он изрек:
— Заткнись, шизонандо, — но это прозвучало совсем не так грубо, как, должно быть, мы оба ожидали.
Спенсер стащил картошину у своего соседа, совсем крошечного мальчугана, с которым Брент иногда общался. По-моему, его звали Рэндалл. Его верхняя губа была слегка вывернута к носу и казалась вечно распухшей. Не думаю, что Бренту он очень нравился.
Рэндалл съежился в комок.
— Да не бойся ты меня, шпингалет, — примирительно сказал Спенсер.
Малыш на секунду замер. И вдруг как вмажет Спенсеру по ребрам своим крохотным локотком. Потом он отодвинул поднос на безопасное расстояние и возвестил:
— А я тебя и не боюсь, какашка чумазая. — И с этими словами сунул в рот горсть картошин.
Брент аж запрыгал от радости.
По тому как Спенсер схватился за бок, я было решил, что ему очень больно. Но он улыбнулся.
— Эй, Мэтти, — проговорил он своим зычным, резонирующим голосом, тем самым, который впоследствии станет голосом пастора Франклина. — Может, сказать им, что мы видели вчера вечером в том подвале у озера?
За нашим столом все тотчас притихли. За соседними тоже. Мой младший брат впервые за день посмотрел мне прямо в глаза, изобразив лицом вопросительный знак.
Я пожал плечами.
Один Рэндалл продолжал работать челюстями; картошины торчали у него изо рта, словно ушки рентгеновской пленки на приеме у дантиста. Он немного пожевал, окинул Спенсера презрительным взглядом и наконец прошамкал с набитым ртом:
— Что круче мертвого пятиклашки в мусорном бачке? — Прошло добрых тридцать секунд, прежде чем он проглотил картошку и ответил: — Мертвый пятиклашка в десяти мусорных бачках.
Мы дружно рассмеялись, хотя давно знали эту расхожую шутку о мертвом младенце. Но теперь ее переделали под Снеговика, и она стала нашей.
1977
Никогда в жизни у меня не находилось столько предлогов выйти из дому, как в первые две-три недели после смерти Эми Арделл. Когда Снеговик похитил, а потом убил Эдварда Фалька и Питера Слоткина — через выходные после двух мощных снегопадов, — я предлагал выгуливать соседских собак, оставлял — намеренно — коробку с завтраком на новой автобусной остановке в конце нашей улицы (миссис Джапп потребовала, чтобы все мы ездили на автобусе, даже если жили совсем близко от школы, — с пешими прогулками было покончено) и придумывал много чего другого, лишь бы выйти на улицу, особенно перед самым ужином, когда под кленами сгущались сумерки. Весь квартал превратился в этакий дом с привидениями, наполненный зимним светом, дрейфующими снежными призраками и, по меньшей мере, одним монстром. Иногда за мной увязывался Брент. Нередко я встречал и других мальчишек, которые тоже выходили на улицу; мы кидались снежками, показывали глазами на дергающиеся тени, пугливо хихикали и в конце концов разбегались по домам.
Вечерами я старался пораньше сделать уроки, чтобы вместе с родителями посмотреть девятичасовой спецвыпуск. В подборке репортажей подробно рассказывалось о ходе расследования. Одно из последних открытий состояло в том, что в крови всех жертв было обнаружено слабое седативное средство, из чего полиция смогла, по крайней мере, сделать выводы относительно способа убийства. «Сначала он усыпляет их снотворным, — говорил представитель полицейского управления. — Затем, надев перчатки, чтобы не оставить на коже никаких следов, он просто-напросто легонько зажимает жертве нос и рот. Вот так», — и, грациозно взмахнув рукой, он защипнул пальцами воздух, словно снимая с травинки жучка.
Однако обычно вечера проходили без подобных сенсаций, и большую часть экранного времени заполняли кадры с детьми, переходящими улицу под присмотром фаланги полицейских, или же с машинами, месившими грязь на парковке у торгового центра. Репортеры говорили, что мы можем «только догадываться, где, когда и каким образом это бесчеловечное чудовище нанесет следующий удар». Каждый вечер отец задавал матери один и тот же вопрос: почему мы должны поддаваться этому ужасу, — она же, как загипнотизированная, сидела на диване, укрывшись своим недовязанным пледом. К ночи мать подкрадывалась к моей двери, не зная, что я не сплю, и подолгу стояла, загородив свет из коридора, отчего ее силуэт растягивался по всему полу, словно тень какого-нибудь хвойного дерева.
С каждым новым похищением обстановка в школе становилась все более странной. В первые пять минут после звонка в дверях нашего класса появлялся посыльный из кабинета миссис Джапп и ждал, пока мисс Эйр не заполнит журнал посещаемости. Когда она произносила имя отсутствующего ученика, все как по команде оборачивались на пустое место и начинали переглядываться, пока кто-нибудь не вспоминал: «Ой, я же вчера с ним разговаривал. Он заболел». Если никто ничего такого не говорил, по классу проходил шепот, который уже не смолкал до конца дня.
За зимние каникулы мисс Эйр сделала еще одну операцию на своих раздробленных скулах, и теперь ее лицо выглядело не так ужасно. Правда, она побледнела. Из-за всех этих операций и лечения ей приходилось беречь лицо даже от зимнего солнца. Она казалась хрупкой, как китайская тарелка, которую кто-то разбил, а потом склеил; недоставало лишь одного-двух крошечных, совсем незаметных осколков.
Во время перерыва по периметру лесной зоны выстраивались охранники из новоиспеченной добровольной дружины. Они стояли на расстоянии двадцати шагов друг от друга, причем лицом не к внешнему миру, а к школьной площадке, дабы держать нас под неусыпным надзором. Временами, когда небо над школой затягивали детройтские снеговые тучи, серые от заводских выхлопов, я представлял себе, как из леса выйдут полчища снеговиков и сомнут ряды беспомощных дружинников.
