Мне хочется прошептать ее имя, спеть ей нашу детскую песенку, сделать что-то приятное, чтобы заново ввести себя в ее жизнь. Но у меня вырывается крик. Звук взрезает воздух и лезвием топора вонзается в стену над ее головой. Она оборачивается, и я вижу фарфоровый слепок с того лица, которое я помню: глаза менее симметричны, нос чересчур плоский. Но изгиб губ все тот же.
— Все будет хорошо, — говорит она и переводит взгляд на окно.
Голос не тот, каким я его помню, и тем не менее он узнаваем. Одна эта фраза, почти лишенная модуляции, оживила в памяти все «Битвы умов», все уроки с первого по шестой класс, и все мое мичиганское детство загудело вокруг меня, словно осиный рой, который я выбил пинком из гнезда в траве.
— Тереза, это Мэтти.
Она снова оборачивается, и я в ошеломлении обнаруживаю, что ее карие глаза полны слез.
— Мне нравится этот запах, — говорит она. — А тебе разве нет? Тай Кобб. Дикарь Билл Донован. Хукс Вильце.[85]
Я не чувствую никаких запахов, но мне все равно, потому что я уже подхожу к ней, чтобы дотронуться до нее, обнять ее — не знаю, какую, — как вдруг она снова повторяет: «Все будет хорошо» — и останавливает меня жестом руки.
— Эй! — окликаю я, подыскивая магические слова, способные хоть немного снять напряжение. «Эй!» не срабатывает, и я пробую другое: — Тереза, поговори со мной, пожалуйста.
— Дони Буш, — слышу я в ответ. — Уаху Сэм.
А волосы у нее такие, просто потому что они мокрые, доходит вдруг до меня. Должно быть, она только что приняла душ или ванну. Я стою неподвижно, позволяя волнам, порожденным моим присутствием, прокатиться по комнате, удариться о стену и откатиться назад, накрывая нас, пока вновь не водворится тишина. Тереза перестает артикулировать, и перечень чего бы то ни было замирает у нее на устах. Будем надеяться, что это сработало. Будем надеяться, что это удержит ее здесь, со мной. Я робко прикасаюсь к ее руке. Слезы переливаются через ее ресницы, растекаясь по лицу, и я вижу в ее глазах себя, плавающего среди мертвых родителей, утраченных лет и людей-призраков. Мы стоим вместе в этой комнате и качаемся в ней над зимним миром, словно в воздушном шаре, только что сорвавшемся с гайдропов.[86]
— Привет! — говорит Тереза, кивая головой. — Я буду сразу за вами.
— Это Мэтти, — повторяю я тупо, пока Тереза смотрит на дверь за моей спиной.
Понимает ли она, что это я? Не обидел ли я ее? Невзирая на все те годы, что я провел, в разных вариациях представляя себе этот миг, я не знаю, что делать. И поэтому опускаюсь перед ней на одно колено. В другой вселенной, в более сладкой жизни я бы, наверное, предложил ей руку и сердце. Спенсер совершил бы церемонию. Но вместо этого я расстегиваю рюкзак и достаю Терезин блокнот.
Она его узнала, я в этом почти уверен, потому что она сразу замерла, а когда я ей его вручил, побледнела как труп. Взгляд застыл, и она, кажется, перестала дышать. А когда задышала снова, дыхание было ровным и частым.
Я стою рядом с ней, совсем близко, и смотрю, как она отгибает потрепанную синюю обложку.
— Н-н-н-хы! — тянет она, вроде бы даже прихмыкнув. — Все будет хорошо.
Присев на кровать, она принимается листать блокнот, практически в него не заглядывая. Я смотрю на ее макушку и вспоминаю, как по ее ногам стекала тина в тот день, когда мы превращались в озеро.
— Прости меня, Тереза, — шепчу я сквозь слезы. — Прости меня. За все.
Какое-то время она продолжает перелистывать страницы, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, и что-то бормочет — возможно, читает вслух, но я не могу разобрать слов. И вдруг резко встает, оказавшись вплотную ко мне. Я чувствую на щеке прикосновение ее волос, затем руки, затем она меня целует.
В течение нескольких блаженных мгновений я не замечаю ничего странного. Ее губы без нажима прикасаются к моим, и я ощущаю вкус ее дыхания, зубной пасты и яблока. Я чувствую, как наши жизни смыкаются через едва приоткрытые рты, словно кончики языков, хотя сами языки так и не соприкоснулись. Знакомая боль пронзает мое тело где-то под легкими. Тереза приникает ко мне, как ребенок иногда прижимается лицом к стеклу автомобиля, пробуя на вкус конденсат. Я не отстраняюсь, пока она не начинает кричать. Но она уже обнимает меня одной рукой за шею, явно не желая отпускать. Ее зубы бьются о мои, она напрягается всем телом и опять испускает крик — прямо мне в рот. Я отскакиваю, чуть не завалив ее на себя, но она вдруг отпускает руку и снова разевает рот — эту черную дыру в центре моего мира, — а потом, к моему изумлению, хватает меня там.
— Не надо, Тереза, — говорю я. — Пожалуйста. — И она, не закрывая рта, начинает раскачиваться. — Я могу уйти. Могу остаться. Могу спеть тебе песенку. Скажи только, чего ты хочешь. Чего ты хочешь, Тереза? Что тебе нужно? Что мне сделать?
— Я не могу, — отвечает она вполне спокойно, и, несмотря на то, что я вижу, как снова раскрывается ее рот, и знаю, что за этим последует, по моему телу пробегает трепет жуткой щекочущей радости. Я почти уверен, что на одно это мгновение она поняла, кто перед ней. Потом она снова начинает кричать, и в комнату врывается толпа людей.
Я вижу, как блокнот соскальзывает с Терезиной кровати и плашмя падает на пол, но тут кто-то отпихивает меня в сторону, хватает Терезу и подталкивает ее к кровати, но крик не прекращается. Мужчина, усадивший Терезу на кровать, заполняет собой чуть не всю комнату; на нем белый врачебный халат. Второй мужчина, в джинсах и свитере, протискивается мимо меня и наклоняется над кроватью. У него курчавые волосы. Лица я так и не увидел. Третий — Спенсер.
— Ну ты и задница! — шипит он, обхватив меня с тыла.
Мужчина в халате бросает недовольный взгляд в нашу сторону.
— Уходите, мистер Франклин. Забирайте вашего друга и выметайтесь. — Он укладывает Терезу на спину, прижимая ее к постели.
Спенсер, ворча, берет меня на абордаж и тащит из комнаты, но я не спускаю глаз с Терезы, которая уже почти успокоилась. Когда все эти люди ввалились в комнату, у нее ослабели руки. Что ни говори, а сейчас она выглядит гораздо более спокойной, чем в тот момент, когда я к ней вошел. И если бы ее не держал врач, она бы наверняка помахала мне на прощанье.
— Все будет хорошо, — говорю я ей, чуть улыбаясь, и Спенсер выпихивает меня в холл. Сам он, отдуваясь, продолжает стоять в дверях.
Мне уже не видно лица доктора, но я слышу, как он говорит:
— Мистер Франклин, пожалуйста. Все уже в порядке. Дайте ей немного отдохнуть, ладно?
— Прости, — бормочет Спенсер — доктору ли, Терезе, не знаю.
— Блокнот, — вспоминаю я вдруг.
— Что?
— Ее блокнот. Там, на полу. Я принес ей ее блокнот. Пожалуй, лучше не оставлять его у нее.
Спенсер заходит в Терезину комнатки возвращается с синей книжицей в руках. ^
— Вот черт! — шепчет он, в изумлении глядя на блокнот.
— Ты знаешь, что это?
— Мне показывал его тот коп с лакрицей. — Я вижу, как у Спенсера дрожат руки. — Перепугал он меня тогда до усеру.
— Вот я и подумал, что нам не стоит его здесь оставлять.
— Зачем ты вообще его принес? Ты что, больной?
— Мистер Франклин! — тявкает из комнаты врач, и мы устремляемся к лестнице.
На какое-то мгновение у меня появляется совершенно неуместное чувство — шутки глупой памяти: мисс Эйр, которая писала что-то на доске, оборачивается на нас со Спенсером и отчитывает нас за разговоры.
— Зачем ты его сюда принес, Мэтти?
Ответить мне нечего — теперь, когда я об этом думаю. Какую пользу мог принести ей этот блокнот? Для меня он стал реликвией, шкатулкой с секретом, картой сокровищ. «Иксом» помечена мертвая зона.
— Просто я всегда ношу его с собой, — говорю я, пряча блокнот в рюкзак.
Из Терезиной комнаты, прохладной и спокойной, доносится ее голос: «Один. Два. Шесть. Двадцать
