нашими головами снежными тучами, мне показалось, что он сейчас возьмет меня за руку — как много лет назад на Бирмингемской ярмарке. Но он спросил:
— Хочешь зайти?
— Она закрыта.
Вместо ответа Брент затопал вдоль стены и завернул за угол, а когда я его догнал, он уже стоял возле двух досок, задранных кверху и нависающих над землей, как подол юбки.
— Ты знал, что здесь есть лаз? — удивился я. Брент пожал плечами:
— Маклины постоянно ходят сюда кататься на санках. Мы иногда залезаем туда погреться. Залезали.
Взглянув на меня, он лег на живот и, извиваясь, пополз под досками. Его красное пальто зацепилось за гвоздь и чуть не порвалось, но потом соскользнуло, и Брент оказался внутри. Мне было слышно, как он топчется на деревянном обзорном мостике, который торчал там прямо из стены и всегда был скользким от водяной пыли и яблочных ошметков. Все мои знакомые дети подолгу простаивали на этом мостике, глядя, как вращаются лопасти гигантского деревянного колеса внизу.
Опустившись на колени, я сделал глубокий вдох, и мои легкие наполнились кислично-яблочным духом, скорее едким, чем сладким. Так пахли все задние дворики в нашем квартале, мелькнуло в голове. В Кентукки этого не будет. Снег и прикрытая им мокрая грязь просочились сквозь свитер под расстегнутым пальто и холодили грудь. Я пригнул голову, чтобы не напороться на сколы досок, протиснулся под досками и поднялся на ноги.
Мельничное колесо было похоже на гребное колесо речного корабля и не столько вращалось, сколько подергивалось. Летом, когда под ним давились яблоки, оно производило хлюпающий звук — как при ходьбе по мокрым листьям. Дерево навеса выглядело гораздо более старым, чем в остальной части мельницы. Наверное, потому что оно никогда не просыхает, подумал я. Колесо было под стать самому колодцу — все в красных пятнах, прожилках, узелках. Когда я ступил на мостик, доски привычно, даже, можно сказать, уютно прогнулись под ногами.
Правда, когда я бывал здесь в предыдущие разы, вокруг толпились другие дети, распихивая друг друга локтями, чтобы подойти поближе и увидеть, как трескаются и крошатся яблоки, загруженные в выемку в полу, и как из них во все стороны брызжет сок. Бренту всегда нравилось это место, подумал я. Гораздо больше, чем мне. Когда он был совсем маленький, я ставил его впереди себя и так мы проталкивались к перилам, чтобы ему было лучше видно.
У нас оставалась всего минута, а то и меньше, до того как мать начнет кричать, чтобы мы возвращались, но внешний мир, казалось, лежал где-то за миллион миль отсюда. Сарай окутывал нас своими запахами, своей прохладой и какой-то чердачной стариной.
Я не мог оторвать глаз от колеса, короткими рывками проталкивающегося вперед и вперед в своем бесконечном круговом вращении. Сзади раздался голос Брента:
— Мы здесь больше не живем. И все благодаря тебе.
Я слышал, как он спустился вниз и направился к выходу, но не оглянулся. Мое внимание привлекла верхняя лопасть колеса.
— О боже! — пробормотал я, вскинув руку, словно приказывая колесу остановиться.
Но оно не остановилось. Оно продолжало вращаться, и заинтересовавшая меня лопасть ушла вниз.
— Я жду, Мэтти! — крикнул Брент снаружи как раз в тот момент, когда я повалился на перила с одной лишь мыслью в голове: «Нет, ну надо же, какой идиотизм!» Сотни, а может, и тысячи детей стояли на этом мосту. И как это никто из нас не вспомнил?
— Черт, черт, черт! — твердил я, стараясь удержать равновесие, когда в ладони мне впились осколки и ржавые гвозди ободрали кожу. Я почувствовал, как по пальцам потекла кровь, а по щекам — слезы. Я вспомнил Терезин безумный взгляд тогда, на Сидровом озере, когда она закашлялась и очнулась, и понял, что она снова далеко.
Я уселся на пешеходную дорожку, которая, казалось, ходила подо мной ходуном, как веревочный мост.
— Ладно, хорошо, можешь там и оставаться! — прокричал Брент, и я залился слезами.
«Привет, мои гномы!» Вот что сказала Тереза. «Красная половинка тебе, белая мне». Я как сейчас слышал голос мисс Галерн — густой и тягучий из-за ее бельгийского акцента, как будто язык у нее был весь в меду, — прочитавшей нам эти фразы во втором классе в День сказки, когда мы сидели, развалившись на красных подушках. Джон. Джейми Керфлэк. Гаррет. Тереза. Я. Только в Терезиной «Белоснежке» девочка идет к колдунье, зная, что яблоко отравлено, зная, что она умрет, и все же надкусывает его. Яблоко. Здесь. Она вычислила, что он будет здесь. Пыталась нас предупредить. Чтобы мы могли пойти за ней следом и спасти ее — или просто чтобы мы знали, что она знает? Значит, она пришла сюда, нашла Снеговика и, отказавшись от снотворного, смотрела на него, пока он ее убивал.
Или же она пришла одна и спряталась здесь, без Снеговика, без Джеймса Море — может, она даже не знала о Джеймсе Море, мелькнуло в голове, — а в ночь перед Днем очистки пришла пешком на Сидровое озеро, вышла на лед и легла замерзать.
Или же…
На верхушке колеса снова появилась знакомая планка с зубчатым передним краем и покоробленная снизу. Сквозь слезы я смотрел, как она накреняется ко мне и медленно поворачивается, пока наконец не увидел то, что, как я уже знал, было на ней вырезано. Неровное сердце. А в центре — заляпанные яблочной мякотью, но ясно различимые имена: Ричард, Грейс.
У меня вырвался стон, больше похожий на вой, который, казалось, тонкими дождевыми струйками стекал по лопастям и замирал, упираясь в пол. Последнее, что она видела. Если она действительно была здесь. Или последнее, что ей запомнилось. Или просто случайные обрывки информации, мириады которых были рассыпаны по ее мозгу как звезды — слишком яркие на фоне заполнявшей ее пустоты.
Внезапно меня оглушила тишина этого места. Интересно, он всех их убивал? Может, он все еще тут? Я почувствовал, что не могу обернуться. Гул мотора у меня в ушах стал складываться в слова — непонятные, но слова, а за моей спиной по стене спускался Снеговик — мокрый красный паук.
Хлопнувшись на живот, я нырнул в лаз и вскрикнул от боли: в щеку мне впился осколок дерева, под самым глазом. Я быстро вытащил ноги и остался лежать лицом в снегу, сотрясаясь от рыданий; сердце колотилось, как отбойный молоток. Ничего, подумал я. А когда посмотрел назад, то вообще ничего не увидел.
— Какого… — начал Брент, и я поднял голову.
— Позови маму.
— Шизанутый! — заорал Брент, вид у него был разъяренный и перепуганный.
Я потрогал щеку — пальцы скользнули по липкому месиву снега, крови и слез.
— Позови маму.
— Ты весь в крови…
— Позови маму, позови маму, позови маму!
Брент убежал, а я с трудом перешел в сидячее положение и отодвинулся подальше от мельницы, не спуская глаз с дыры на тот случай, если вдруг оттуда кто-нибудь выползет, хотя прекрасно знал, что на мельнице никого нет. Сердце билось так сильно, что я чувствовал его пульсацию в горле и даже на нёбе. А что я ей скажу, подумалось мне. Что я знаю? Ничего, ничего, ничего. Почти ничего.
Через несколько секунд из-за угла мельницы выскочила мать и, увидев меня, остановилась как вкопанная.
— Мэтти! Что ты сделал с лицом?
— Ричард Грейс, — сказал я и указал на навес над колесом.
— Что?
Я закрыл глаза. Капельки слез, казалось, замерзли и повисли на ресницах кристалликами льда, словно я превращался в снег.
— Не Ричард Грейс. А Ричард
У Брента, стоявшего за маминой спиной, отвисла челюсть; видимо, до него дошло. Он уставился на меня, как будто я действительно превращался во что-то другое, прямо у него на глазах. Потом он с криком
