Нарцисс, пора собирать ужин!
жрица
Ей бы жить Спящей Королевой.
Чтобы маленький двор, и слуги — старые, настоящие английские камердинеры. Чтобы строгий кот, которому все можно, который Самый Главный в доме. Чтобы огромная, немного неряшливая в своей беспорядочности и смятости кровать. Чтобы все ходили вокруг на самых кончиках пальцев, боясь спугнуть божественные сны. Чтобы поправляли подушки, чтобы расчесывали волосы, напевали колыбельные. Чтобы было заклятие, которое не снять никакими силами — и не дай Бог найдутся желающие, то есть нет, чтобы желающие были, но чтобы не преуспели.
Чтобы ее маленький мир вращался только вокруг нее, неизменный и уютный, чтобы не солнце, а желтая лампа, чтобы тепло камина, чтобы каждый день ждали, что она приоткроет глаза и скажет сонно:
'Я видела во сне Бога'.
И все замрут в немом обожании, не столько ее самой, сколько ее грез, а еще больше — того, что ни она, ни ее сны никому не причиняют вреда, и так будет всегда, пока она спит в своем несуществующем мире.
Недействующая Пифия, Спящая Королева.
Жаль, что нет такого Бога, которому нужна такая невеста, а то Он непременно обеспечил бы ей и двор, и сон, и грезы.
И из всего двора только кот, а сны темны и невнятны, и тот единственный Бог, Который Есть, пожимает плечами и отмахивается нетерпеливо: 'Дорогая, займись уже чем-нибудь'.
А ей бы спать, ни о чем не заботиться и не причинять вреда…
Про держателей и раскачивателей (Сказки на Пасху)
1
Зеленоглазый мой Боже, город твоих осенних кошмаров прекрасен, кошки твоих осенних кошмаров мурлычут и лезут на руки, золото твоих деревьев неподдельно и доступно всем, каштаны градом сыплются с веток.
Безумие твоих осенних кошмаров притягательно и заразно.
Всюду следуя тебе, Господи, прошу только об одном: будь осторожнее, когда на тебе венец из желтых листьев, когда ты раскачиваешь осеннее солнце вперемешку с осенней луной, так что ближе к закату два красных диска тяжеловесно пляшут с двух сторон горизонта.
Люди слабы в это время, им бы, как золотому листу, упасть на землю тяжелой монетой, укрыться снегом и изойти в землю, потому что когда еще весна, и неизвестно, каков будет цвет твоих глаз, когда сойдет снег.
2
Вот комната на чердаке под самой крышей.
Посреди комнаты стоит табуретка, на табуретке лежит раскрытая летняя книга
о том,
как ты живешь в этом мире,
когда ты Бог.
Но на самом деле ты сидишь на полу и куришь,
вытянув одну ногу, поджав другую, прислонясь спиной к старому дивану,
сидишь и читаешь летнюю книгу, отложив ее на табурет рядом, не глядя в страницы,
и думаешь, что все немного иначе,
и что рассказать об этом невозможно, да и некому,
и приходится писать книгу,
о том, каково это,
из имаго — во взрослую особь,
сбивчиво, сквозь ночные сны,
сквозь оцепенение и жалость к себе,
сквозь игры о самом важном.
И ты пишешь книгу, потому что иначе никак, разорвешься,
и хорошо понимаешь,
что потом Бог точно так же будет сидеть на полу и качать головой:
'ты упустил самое важное, Автор,' -
и, проснувшись однажды,
начнет писать сам.
3
Очень легко оказалось вздернуть его в воздух, высоко над городом, он здорово исхудал за эти свои три года шатанья по дорогам, легко поставить против невыносимого золотого свечения, так, чтобы заслонял глаза и отворачивался. Белое солнце на белом небе пекло так, что золотое марево дрожало над куполом плотным столбом. Град золотой небесный над градом земным. Оба молчали. Невидимый не выдержал первым.
— Ну хорошо, я понимаю, ты почему-то уверен, что это необходимо. Но зачем таким-то способом? Объясни мне, какого черта? Тело это разлагающееся тебе — зачем? Вонь изо рта? Ежедневные испражнения? Зачем было непременно воплощаться?
Тому, кто был видим, хотелось пить, от жары сводило губы, этот допрос был не нужен никому из них, но спрашивающий мучался больше, и выносить эту муку было горше, чем жажду.
— Ты не хуже меня знаешь правила, — сказал наконец человек извиняющимся тоном. — Как будто у меня был выбор.
— Как будто не было!
— Не-деяние в этом случае не подходит. И это ты тоже отлично знаешь.
— Очень хорошо. То есть ты предоставляешь не-деяние мне. Ты видишь, как я польщен и обрадован? Смотри на меня, черт бы тебя побрал!
Человек чуть повернул в его сторону лицо. Распухшие веки оставляли для глаз совсем узкую щель, в нее сквозь ресницы еще как-то можно было смотреть на золотое марево, в котором раскачивалась темная фигура. Лицо вопрошающего было бледно, белее снега, словно он впервые в жизни вышел на солнце из кромешной тьмы.
— Что ты хочешь, чтобы я сделал теперь?
— Я хочу, чтобы ты отказался. Я требую. Я имею право требовать, чтобы ты подчинился мне — как
