Вся эта аксиоматика была бы не очень интересна, если бы Шень не построил на ее основе довольно любопытную теорию, и, более того, не доказал фундаментального результата, известного как теорема Шеня о множественной интерпретации. Теорема гласит, что, если имеется текст, обладающий внутренней связностью (тоже одно из основных понятий теории), то ему всегда возможно приписать смысл, причем далеко не один. Примеры всем известны. Например, фраза про глокую куздру имеет огромное количество толкований, в том числе и нетривиальное, принадлежащее Павлу Африканскому (в его понимании, «глокая куздра штеко будланула бокра и» — это все куча слов в родительном падеже, что-нибудь вроде «гнедая денщика начштаба батальона графа И». Курдячит бокренка она в прежнем, традиционном, толковании).
Идея доказательства заключалась в том, что предлагался метод построения смысла для произвольной фразы. Положим, у нас есть фраза 'Мармоты круче ракунов'. Мы можем приписать значение «мармот» любому объекту — да хоть столяру, а значение «ракун», например, плотнику. А слово «круче» означает некоторое отношение между ними, положим — «умнее». Та же самая фраза может, в общем-то, означать что угодно другое, например, 'блондинки сексуальнее брюнеток' или даже 'Хибины круче Пиренеев'. Дальше, по мере добавления новых слов к фразе, им тоже приписывают значения, соблюдая единственное условие — чтобы в создающемся офразованном пространстве не нарушались логические законы. Вопрос истинности нас не волнует, поскольку в теории обобщенных смыслов это понятие отсутствует за ненадобностью.
Так вот, основной результат, полученный Шенем, состоял в том, что он создал алгоритм подобного построения. Результат следовало признать исключительно сильным. В самом деле, доказать существование можно по-разному, и часто математики именно этим и ограничиваются. 'Как мне дойти до улицы Петрарки?' 'Не знаю, но вот вам доказательство, что существует кратчайший путь, причем единственный'. А если в качестве доказательства предъявляется работающий алгоритм, то, конечно, это гораздо убедительнее.
Через несколько месяцев один венгерский математик показал, что в языке с числом падежей более шести алгоритм не работает. Конечно, Шень расстроился, но с честью вышел из положения. Уже в следующем номере журнала он опубликовал ответ, где признавал, что у него было своего рода 'слепое пятно' — шесть падежей он принимал за мировую константу. В том же кратком ответе он вывел общую зависимость сложности алгоритма от числа падежей, и получил весьма важные результаты. Чем меньше было падежей, тем быстрее сходился процесс. Если падежей не было вовсе, то уже после 102–103 шагов образовывался так называемый островок стабильности, или инсула. Это означало, что больше не надо было после каждого нового добавленного слова проверять, всё ли согласуется в офразованном пространстве, и дальнейшее расширение лексикона происходило практически без проблем. Такую процедуру можно было выполнить даже вручную, за несколько месяцев. Особенно удобно было работать с языками, где слова могут быть разными частями речи, например, с английским. Видимо, с иероглифическими языками алгоритм Шеня работал еще быстрее, но, к сожалению, он их не знал и ничего сказать не мог.
Эти результаты очень прославили Шеня, правда, в узком кругу, но можно смело сказать, что человек 50 в мире оценили их по достоинству. Ребе Давид в одной из книг привел нашего замечательного одноклассника в качестве примера того, как чтение книги «Исход» благотворно для любого человека, пусть даже и атеиста. К сожалению или к счастью, журналисты особо не интересовались вопросами обобщенной теории смыслов, а то можно себе представить, что бы они написали.
2
Начались реформы, я оказался в Гарварде, причем вместе с Гришей, рушились границы, империи, много чего происходило в мире, и я, например, уже почти забыл о наших развлечениях, когда вдруг приехал ко мне в Бостон еще один из наших одноклассников, небезызвестный Вадим Гуров. Вадим в свое время поступил в Историко-Архивный институт, и мы с ним часто выпивали под стеной Китай-города — было у нас там укромное место, скрытое от взоров милиции, на полдороге от Историко-Архивного к Институту Востоковедения. После окончания института Вадим женился на дочке весьма номенклатурного дипломата, которая удачно забеременела от него на пятом курсе, и отправился в дружественный Египет, как ни странно, заниматься нормальной наукой. В тот момент Израиль только-только отдал египтянам Синай, и Вадим отправился на раскопки, откуда израильские коллеги с сожалением уехали за полгода до его приезда. Надо отдать им должное, они не засыпали всё обратно песком, и даже оставили кое-какую документацию, особенно по римскому периоду.
Вадим с воодушевлением принялся за работу, накопал кучу артефактов, а в некоторый момент нашел просто невероятное количество пергаментов в прекрасном состоянии, раскопки прекратил и принялся за чтение. Вообще, по его словам, чтение чужих писем — занятие исключительно увлекательное. В это трудно поверить, когда читаешь последние тома собраний сочинений. 'Дорогая Мими, у нас опять скверная погода. У меня разыгрался застарелый геморрой, и мне пришлось временно отказаться от поездок верхом. Получил письмо от издателя. Мерзавец не хочет выплатить мне последние пять рублей авансу…' — лично я всегда закрываю эти печальные страницы. Конечно, совсем не то — живые, настоящие письма, на пожелтевших, ломких листочках, в конвертах с наивными рисунками ушедшей эпохи. И уж тем более — пергаменты эпохи римского владычества.
Когда мы выпили по первой и по второй, когда закончились беспорядочные расспросы о друзьях, когда Вадим выразил приличествующее случаю восхищение моим новым домом, особенно же обсерваторией и телескопом, через который я с гордостью показал ему спутники Юпитера, я наконец усадил его в кресло и решительно потребовал:
— Рассказывай всё!
— О чём? — не понял Вадим, и попытался встать, но это было самое глубокое кресло у меня в доме, и я легко предотвратил попытку к бегству.
— О Древнем Египте, естественно!
В пятом классе у нас была любимая учительница истории, Римма Андреевна. Можете себе представить — мы, мальчики, подметали класс перед ее уроком, потому что ей было неприятно в грязном помещении. Когда она начинала рассказывать, всё вокруг исчезало, и вот уже за окном плавно струился Нил, по жарким немощеным улицам шли смуглые худые египтяне (плечи развернуты странным, непостижимым образом), ладья фараона плыла по реке, священные крокодилы шлепали лапами по прохладному мраморному полу храма, и царь-романтик Эхнатон мечтал дать каждому солнце… Солдаты Наполеона смотрели на пирамиды, и сорок веков глядели им в ответ, а трудолюбивый Шампольон сидел, с кисточкой, блокнотом и карандашом, у невесть откуда взявшегося — не иначе, ниспосланного свыше — Розеттского камня, решая загадку иероглифов — загадку, уже давно объявленную неразрешимой.
— Скажи, — спросил я, — ты почувствовал это? Что вот по этим улицам они ходили, эти камни трогали?…
Вадим как-то странно скривился от моего вопроса и вздохнул, а затем протянул руку к своему невообразимому портфелю — по-моему, это был тот же самый, с которым он ходил в старших классах — и достал папку, завязанную шнурками вроде ботиночных. Развязав бантик, он достал скрепленные листочки,
