Он бросился к телефону, набрал номер, вполголоса назвал эту фамилию и приказал: 'Объявите по всем границам розыск с немедленным задержанием! Весьма срочно'. Потом добавил в нашу сторону: 'Под самым носом у рейхсфюрера творятся такие дела! Ужасно! Ужасно!'
Тогда поднялся я. Надо сказать, что приступы страха у меня всегда наступают только тогда, когда действительная опасность миновала. Так случилось и теперь. Я довольно спокойно взял у чиновника из рук трубку и, улыбаясь, сказал:
- Думаю, что сумею вам раскрыть больше. У меня тоже давно появились подозрения, и я вам их изложу. Эта фамилия — наверняка чужая и вы такого человека не поймаете. Я предложу другой путь. Но это большой разговор. И очень скучный для нашей дамы. Предлагаю завтра встретиться ровно в два часа в ресторане отеля Адлон. Я сейчас закажу столик!
Набрал номер и сделал заказ. Еле досидел за столом до конца. Потом забрался в самый уединенный уголок Тиргартена — розарий имени какой-то королевы. Там, кроме детей и нянюшек, никого не бывает. Этот уголок, я когда-то показал всем членам нашей группы:
- Вот место для встреч при чрезвычайных обстоятельствах. Запомните!
Теперь я вошел в розарий с чувством осужденного к повешению, который входит в камеру смертников. Сел среди роз. Задумался. 'Все погибло… Я в западне… Надежды нет: я один'.
Иоланта вспыхнула. Захлопала в ладоши.
- И вдруг появилась я! С другим паспортом в бюстгальтере! Для тебя, милый!
Я взял ее руку и прижал к губам.
- Ты спасла мне жизнь, Елочка. Я живу благодаря тебе!
Глядя на меня сияющими глазами, она махнула рукой:
- Да ну… Оставь, милый! Мы же товарищи!
- Да, — сказал я. — И как товарищ, спасенный тобой в борьбе, делаю тебе предложение: врезайся в сечу глубже!
Иоланта побледнела. Широко открыла глаза.
- Ну?
- Ты должна выйти замуж. За пожилого итальянского полковника, шефа итальянской разведки против Гитлера. Он часто уезжает в Рим и в Кельн, где проживает его родственница, жена тамошнего обер-банфюрера, он ими завербован. У полковника великолепная военная информация. Ты сделаешь оттиски ключей от сейфа и будешь впускать меня по ночам. Я буду фотографировать всю его добычу.
- А я?
- Что ты?
- А я должна выполнять роль его жены?
- Да.
Мы долго молчали. Когда пауза стала нестерпимой, я сказал:
- Но ведь ты не молилась же на мой портрет все эти годы работы в разведке. Какая разница…
Она тяжело подняла веки. Глаза показались мне странными.
- Ах, вот что. Разница есть, и жаль, что ты ее не понял. Очень жаль.
- Иола, но…
- Когда нужен ответ?
- Завтра.
- Постой. Вопрос: Борис Берман и оба наши генерала отправили бы в чужую постель своих жен?
- Дался тебе этот Борис! Что нам до него? Ты так хорошо говорила о смерти в победе, помнишь? А теперь тебе нужен кто-то для примера… Пусть Борис живет, как хочет. Наше дело свое, нашенское. Или вперед — или назад. Мы отвечаем за свои души.
- Это ты хорошо сказал, — проговорила Иоланта, смотря вдаль, поверх моей головы. — Больше такой любви никто не может иметь, чем тот, кто отдает душу свою за других…
Я вдруг вспомнил: 'Люблю лишь тебя, и вся моя иная любовь — только ничто'. И эти слова, так мучившие меня столько лет, вдруг потеряли былое значение, показались такими обыденными, мелкими… Они точно уходили вдаль, пока не растворились в серой мгле прошлого.
А ночью Иоланта вдруг разбудила меня. Очевидно, я очень крепко спал и не слышал ни ее рыданий, ни предшествующих слов. Открыл глаза, увидел, что свет в комнате зажжен, Иоланта торопливо одевается и, захлебываясь слезами, кричит мне:
- Не знаю, б. дь Эдда Муссолини или нет, но ты хочешь сделать меня б…ю! Как ты посмел?.. Причем здесь твои звонки с дороги? То вынужденная необходимость… Одиночество… А здесь — проституция!
Я сел на постели. Неожиданный поворот. Гм… Скверно получилось! В порыве раздражения человек может сделать шаг, последствия которого окажутся непоправимыми. В разведке это так. Нужно задержать ее, успокоить. Под последней елью на дороге к перевалу, в жестяной коробке из-под конфет лежат пять паспортов…
- Елочка, успокойся. Возьми себя в руки! Пойми, что проституция — это тоже социальная необходимость, и никто не упрекает…
Натягивая на себя узкое платье, Иоланта просунула голову и руки вперед, долго путалась в складках, наконец, высунула лохматую голову в прорезь и, глотая ручьи слез, завизжала:
- Ты посылаешь меня… с каким-то полковником!
Она употребила очень грубое выражение.
Обтянула платье по фигуре, утерла слезы рукавом, схватила чемодан за ручку, выволокла его на середину комнаты, раскрыла шкаф и стала хватать свои платья, швырять их в чемодан, все время громко всхлипывая. Вдруг остановилась, повернулась ко мне и крикнула по- английски:
- You bastard, lousy son of a bitch! (Ты подлец и негодяй! — Ред.)
Упала перед чемоданом на колени и уткнулась лицом в мятую груду ткани.
Видя, что дело зашло слишком далеко, я решился на отчаянный шаг: сел на пол рядом, взял ее за плечи и как мог деликатнее, спокойнее и короче рассказал о своей связи с Фьореллой Империали. Конечно, выпустив конец этой скверной истории, он говорил против нас, против этой подлой работы и оказался бы для Иоланты нужным аргументом.
- Ты видишь, Елочка, что мы оба в данном случае жертвы. Но жертвы добровольные. Слышишь — добровольные. Мы взошли на костер для самосожжения во имя победы нашего дела.
По мере того как я говорил, всхлипывания прекратились. Иоланта успокоилась, и я мысленно вздохнул с облегчением. И только хотел было сказать: 'Ну вот, все устроилось', и встать с колен, как Иоланта подняла лицо. Я замер: это было то самое прежнее лицо слепой или ясновидящей, которое я впервые увидел много лет тому назад и затем забыл; — оно не выражало ничего, пустые, широко раскрытые глаза цвета льда смотрели поверх этого мира в мир иной и видели потустороннее.
Она спокойно поднялась. Сказала по-английски:
- Простите, пожалуйста. Отодвиньтесь немного. Спасибо. — И стала укладывать платья обратно в шкаф: поднимет, встряхнет, снимет соринки, разгладит складочки и аккуратно одно за
Вы читаете Путешествие на край ночи
